С Андреем Николаевичем Москвиным мы начали дружить весной 1914 года, с момента, когда мы встретились у памятника Копернику в Варшаве. Подружились мы с ним крепко, пожалуй, на всю жизнь, поскольку вообще было возможно дружить с человеком, обладавшим столь сложным и противоречивым характером, как у него. В нашей дружбе немаловажную роль играла фотография. Мы оба очень ею увлекались и забывали за этим занятием все остальное, что, конечно, никак не радовало наших родных.
— Не бывать тебе инженером, пока ты с ним дружишь и занимаешься этими глупостями, — заявила однажды Москвину его разъяренная тетка.
«С ним» это был, конечно, я. Бедная тетка никак не могла понять, что заставить Андрея что-нибудь делать или не делать, если он сам этого не хотел, было просто невозможно.
Фотография постепенно увлекала нас все больше и больше, и мы сами не заметили, как она и все с ней связанное сделалось для нас самым главным и привело к основному делу нашей жизни — кино.
Спустя много лет мы пришли к выводу, что все началось как будто совершенно случайно осенью 1922 года, когда Андрей уже учился в Институте инженеров путей сообщения, а я — демобилизовывался из армии.
Был чудесный августовский вечер. Я шел по Малой улице
в Пушкине, тогда Детском Селе, возвращаясь после прогулки по Александровскому парку. Через плечо у меня висел старый «кодак», в котором оставался еще один чистый кадр. Пленка была «Агфа», старая и вуалированная, вероятно, еще довоенная. По пути я зашел к Москвину.
Он сидел у окна, в глубоком кресле, завернувшись в старый халат, и читал какую-то весьма объемистую путейскую премудрость, разложенную у него на коленях. Лучи позднего осеннего солнца проникали через раскрытое окно и выхватывали из глубины тени причудливые пятна света на лице и руках. Выглядело это все очень эффектно, хотя по тогдашним представлениям для съемки никак не подходило. Тем не менее мне захотелось все это снять, и я, подтащив вместо штатива тумбочку и водрузив на нее еще несколько путейских фолиантов, стал устанавливать на них свой аппарат. Москвин поднял голову, посмотрел и буркнул:
— Вероятно, ничего не выйдет, но все-таки снимай.
Через несколько часов мы рассматривали проявленный негатив. Присутствовавшее при этом местное фотографическое светило высокомерно изрекло:
— Эх вы! Любитель! Только пленку портите!
Действительно, в негативе были видны засвеченное лицо и рука. В остальном — почти никакой проработки. По тогдашним представлениям — брак! Но я отпечатал негатив на дневной, так называемой соленой бумаге (на другую у меня не было денег), и немедленно побежал к Москвину. Этот снимок поразил нас своей выразительностью. Он был совершенно не похож на все, что нам тогда приходилось видеть в этой области.
Сильные световые пятна выхватывали из темноты лицо и руки, скользили по книге и спинке кресла и контрастировали с уводившими в темноту тенями. Сейчас я вспоминаю об этом с улыбкой, но тогда он имел для нас огромное значение, ибо приоткрывал горизонты какого-то нового фотографического видения, пути какой-то тогда еще для нас неясной выразительности, осуществляемой средствами фотографии. Мы как-то вдруг сразу поняли, что существует какое-то еще неведомое нам фотографическое искусство, где свет является не только экспозиционным фактором, но прежде всего основным средством выражения художественных замыслов. Короче говоря, этот снимок оказался первым шагом на том пути, который после нескольких лет упорных поисков привел нас в кинематограф.
‹…› Уже из первых фотографических опытов у нас возникло представление о световом пятне как о средстве выражения, как об особом приеме, пользоваться которым легче всего с помощью искусственного света. Решили проверить это основательно.
Никто из наших знакомых, в том числе и несколько фотографов-профессионалов, не знал, как надо с ним работать. К нашим намерениям относились с иронией, считая все это блажью. Только один из преподавателей нашего института, Иван Матвеевич Пономарев, фотограф-художник в полном смысле этого слова и, пожалуй, наш единственный настоящий учитель, довольно ухмыльнулся и сказал:
— А вы пробуйте! Наверняка получится.
Мы перефразировали эти слова так: «Если все утверждают, что что-то не получится, то именно с этого и надо начинать». В дальнейшем мы постоянно придерживались этого правила.
Техники у нас не было никакой, и получить ее мы нигде не могли. Следовательно, надо было придумать ее самим. Тут помогла техническая сметка Москвина, свойственная ему, как, впрочем, и всем членам его семьи (это были просто прирожденные инженеры). Он раздобыл две канцелярские настольные лампы с жестяными рефлекторами, в которые мы ввинтили две электрические лампочки в 100 и 25 свечей (в то время эти лампы считались очень мощными). Потом мы приспособили еще третий источник света. Для работы со световыми пятнами этого хватало. Фотоаппарат у нас был, но практически без объектива, что, конечно, доставляло нам немало забот. В старом немецком руководстве, чуть ли не пятидесятилетней давности, я разыскал главу об использовании для фотосъемки простейших линз, например, моноклей. Монокля у нас, конечно, тоже не было, но нашлась старая лупа, которую мы после ряда экспериментов стали использовать как объектив. Характер даваемого ею изображения вначале испугал нас. Оно было какое-то расплывчатое; однако, применив кое-какие поправки, мы достигли изображения достаточно четкого и вместе с тем очень живописного, особенно в комбинации с принятым нами характером освещения.
Уже тогда мы, конечно, понимали, что являемся первооткрывателями только для самих себя, что изобретаем
давно изобретенное. Но вблизи нас, среди тех, кого мы знали,
даже в фототехническом институте так еще никто не снимал.
Когда мы показали свои последние работы И. М. Пономареву, он сказал:
— Ну вот, теперь уже начинаете кое-что соображать.
И повел нас к профессору В. Б. Бернигеру, который заведовал отделением художественной фотографии. Василий Балтазарович прочел нам целую лекцию о Хиле, Адамсоне, Стейкене и многих других. Под конец очень интересно раскритиковал наши работы и назвал нашу манеру съемки романтической фотографией.
Нам это понравилось, и этот эпитет мы приняли на вооружение.
Горданов В. Мой друг Андрей Москвин // Кинооператор Андрей Москвин. Л.: Искусство, 1971.