В его поведении, в манере говорить и держаться была сознательно выпяченная, сознательно культивируемая «мастеровщина».
Мне не подобрать другое слово — может быть, «мастеровитость», но «мастеровщина», по-моему, лучше. ‹…›

У Москвина была своя манера жить, своя манера пользоваться вещами. Это была манера мастерового, который умеет приспособить для своих целей любую вещь — от столика красного дерева до подобранной на улице заржавленной гайки. ‹…›

В его поведении не было стилизации. Он действительно любил и умел работать руками. Хотел все сделать сам. И делал. ‹…›

Я навсегда запомнил, что как-то еще в двадцатых годах, придя к Сергею Михайловичу Эйзенштейну, снимавшему в Ленинграде «Октябрь», я застал в его комнате Андрея Николаевича и Эдуарда Казимировича Тиссэ. Сидя у маленького стола, они что-то рассматривали и что-то вычисляли.

Я хотел поздороваться с ними, но Эйзенштейн меня остановил:

— Не мешайте. Они высчитывают, каково фокусное расстояние в глазу комнатной мухи. ‹…›

Зачем? Не знаю. Но думаю, что это было им нужно. Они оба были деловые и серьезные люди.

— Андрей Николаевич! — сказал Козинцев. — Надо бы снять этот эпизод так, как вы сняли такие-то кадры в такой-то картине.

— Нельзя, — ответил Москвин.

— Как это нельзя? Почему? — вскинулся Козинцев.

— Объектив переделал, — пояснил Москвин.

Может быть, для этого ему и нужно было знать о фокусном расстоянии в мушином глазу. Для переделки объектива или еще для чего-то другого, но делового. ‹…›

Когда я думаю о характере Андрея Николаевича, о том, что в нем совмещались мастеровщина, удивительное эстетическое чутье, деловитость, стеснительность, резкость, вежливость (я не знал человека более вежливого, чем Москвин), то мне кажется, что во всем его характере была сознательная ломка самого себя. ‹…›

И вот он выбрал для себя аскетическое поведение, выбрал позицию мастерового, избрал занятие техникой, а не эстетическими побрякушками. ‹…›

Он мог рассуждать о фокусном расстоянии в глазу комнатной мухи, но никогда об искусстве. Оно было для него делом интимным и личным, таким, о котором не говорят.

И именно он, человек, демонстрировавший пренебрежение к эстетическим ценностям, человек, преданный технике, стал не только одним из величайших операторов мировой кинематографии, но и сделал эту работу искусством. ‹…›

‹…› он никогда не повторял удавшиеся ему кадры, удавшиеся приемы съемки. Он каждый раз заново решал стилистическую задачу, даже если материал давал возможность повторения. Но Москвин искал значений, искал образ, а не эффектное освещение или ракурс.

Вот почему после «Нового Вавилона», наверное, самой изысканно красивой картины эпохи, в которой Москвин нашел способ передать плотную и изменчивую световую среду постимпрессионистов, он снял строго, почти хроникально тускло и аскетически сдержанно «Юность Максима». ‹…›

А потом был «Иван Грозный», где каждый портрет, каждый интерьер — совершенная живопись. ‹…›

Москвин никогда не выпячивал свое умение, свой вкус. Он думал об искусстве больше, чем о своем месте в нем. Мы никогда не искали в фильмах «манеру» Москвина, привычный его «почерк». Мы узнавали его в разнообразии, в щедрости, в удивительной выразительности, в точности стиля. Дисциплина, самоотверженное подчинение своего искусства общей задаче — фильму — вот что было для него более всего характерно.

Блейман М. Мастеровой // Кинооператор Андрей Москвин. Л.: Искусство, 1971.