В Тифлисском цирке мне сказали во время представления, что меня зовет к себе один большой человек, который снимает людей и за это много платит, звать его Перестиани. Я пошел к нему — это был седой и хороший человек. Он сказал: Джаксон (в цирке мое имя было Джаксон), — я хочу снимать вас. Это будет большая картина, хорошая картина: «Красные дьяволята» — большое, нужное дело — давайте вместе для него работать. Я плохо его понял: почему сниматься — большое дело, но согласился.
Мне, Жозеффи, Есиковскому читал Перестиани какие-то лекции о кино, лекции были длинные, но я их не понял, потому что я тогда плохо знал по-русски. Сказали мне только, что нужно сниматься, и снимать нас будет аппарат.
Меня привезли в большой зал, заставили бегать, а я все думал, где же аппарат и глазами искал. Аппарат, мне казалось, должен большой быть, как вагон, раз так много снимать можно. Потом сказали: — «Вы свободны, Джаксон». Я спросил Есиковского, когда же снимать будут:
— Нас уже сняли.
— Как же сняли без аппарата?
— Да вон аппарат. — А я не поверил сразу. Слово такое большое «ап-парат», как трамвай, и дело большое, а коробочка маленькая.
Дальше так же было: что, как снимают — я не понимал, и как сниматься меня не учили. Скажут: «Джаксон, завтра будет съемка» — посадят в автомобиль и привезут, а там команда: — Упал, встал, брось, возьми. — А зачем все это делать, никто не объяснял. Потом, когда уже много работал, я понял, что нужно в аппарат не смотреть, и еще немножечко чувствовать, когда снимаешься. А сначала мне не объяснили. Перестиани только скажет: — Начинайте, Джаксон. Она лежит. Вы ее любите. Понесите ей цветы в подарок. — Как мне мысль подсказывала, так я и делал, а потом Перестиани хвалил.
Раз мне сказали: Джаксон, вы спите, вас будут снимать. Я улегся. Заснул как будто. Вдруг слышу: кто-то подошел и как ударит меня по лицу стеком. Я вскочил. Понять не могу за что. Бросился. Он меня по щеке. Вижу — англичанин. Я убить был его готов. Набросился. Слышу вдруг смех кругом. Аппарат стрекочет. Подошел Перестиани: Простите, Джаксон, так надо было. Вы не обиделись? Ну, молодец!
В другой раз хуже было. Я был больной. Приехали за мной. Жена не пускала. Говорит: у него жар. А Перестиани сказал: — Нельзя пропускать съемку, мы его закутаем. Привезли меня. Говорят: надо боксировать. А я не могу, потому что болен. Говорят: надо. Одели. Пот вытерли. Вывели на арену. Я думаю — упаду сейчас. Вдруг передо мной человек в маске. Ударил меня перчаткой прямо в лицо. Я думаю — я болен, а он меня бьет. Как дам ему. Он сразу свалился. Вижу — подымается. Я его еще и еще. Кричал: съемка кончена, довольно. А я не слышу. Насилу его отняли.
Когда кончили «Дьяволят», дали нам, учатникам, по значку Красного Знамени, много хвалили, но снимать больше не стали. Я уехал в Сухум — там служил в конном резерве милиционером.
«Дьяволят» показали в Сухуме, и все тогда меня полюбили. И когда я выступал в кино после «Дьяволят» со своим номером, публика устраивала мне триумф. Я понял, что если так полюбили за «Дьяволят», если все так радуются, значит, верно: — Кино — большое дело.
Кадор бен-Селим. Как я работал в кино // Советский экран. 1926. № 32.