<...>
— Есть еще один аспект жизни Эйзенштейна, вокруг которого
много спекуляций — его сексуальная ориентация.
— Это очень сложная проблема, действительно… Сейчас очень
много таких, я бы сказал, плоских, вульгарных, базарных спекуляций… Один французский исследователь — Фернандес — написал целую книжку про Эйзенштейна, которая фактически — самооправдание автора: он сам гей и потому хотел, чтобы Эйзенштейн также был бы таким стопроцентным геем… На самом деле у Эйзенштейна было очень сложное и почти недифференцированное слияние. Я бы сказал, что это проблема бисексуальности. Я знаю по крайней мере двоих мужчин, но я знаю по крайней мере восемь женщин, с которыми у него были близкие отношения, такие, я бы сказал, состояния симпатии. Есть описание его первого романа — не очень удачного — с Наташей Пушкиной, которая потом предпочла глупого инженера, как он пишет. Потом история с Агнией Касаткиной, которая была ученицей Мейерхольда, с которой у него просто были сексуальные отношения, но он ее не любил, а она его обожала и, говорят, даже пыталась покончить с собой из-за любви к нему… Он был влюблен в Веру Ермакову, у которой было довольно много поклонников и к которым она было очень благосклонна, однако не была верна никому.
Мы знаем про его очень сильное увлечение женщиной, которую зовут Катрин, но не знаем, кто она. Это была любовь 29-го года; у него есть набросок главы «От Катринки до Катлинки», где он называет Катринку принцессой долларов, а Катринку — актрисой. Очевидно, Катринкой он увлекался в Париже. А недавно мы узнали, кто была Катлинка. Это оказалась Катлин, дочка посла CШA Гарримана. Эйзенштейн с ней встречался в 45-м и 46-м году и между ними был какой-то удивительный роман, не перешедший ни в какую другую стадию. Очевидно, это была последняя любовь Эйзенштейна. Действительно, может быть, в силу травмы из-за ухода матери у него были довольно сложные отношения с женщинами. Кстати, я разговаривал с Валеской Герт, в свое время замечательной немецкой танцовщицей и актрисой, которая мне сказала; «Эйзенштейн был один из пяти мужчин, которого я действительно любила». Она мне также рассказала, что, видимо, у Сергея Михайловича было что-то нарушено в таком… психоаналитическом смысле, и он не был счастлив с женщинами, что было для него страшной травмой. Но ведь мы пока еще не сумели объяснить, что такое бисексуальность. Эйзенштейна она очень привлекала, он даже написал об этом целую главу в «Методе».
И он изучал историю жрецов, которым во многих религиях вменялось быть бисексуальными. Эту странность он считал признаком первочеловека, который обладал признаками обоих полов. Он допускал, что она давала такую полноту чувств, которая современным людям с его разделением полов недоступна.
— Извините, а кто были эти двое мужчин?
— Первый — Александров, это знают все. Мы знаем, что у него
был действительно очень длительный и, я бы сказал, мучительный роман с Александровым, который кончился предательством.
И Эйзенштейн много раз сам намекал на это, и вся сюжетная
линия отношений Курбского с Иваном Грозным именно об этом.
Обратите внимание, что Курбский в «Иване Грозном» похож
на Александрова. Эйзенштейн специально взял актера, который
был похож на Александрова. Второй мужчина, о котором я знаю…
Мне не назвали его имени, но у Эйзенштейна был какой-то юноша, ему очень преданный во время съемок «Ивана Грозного». Но это, как я понимаю, было не очень долго и не очень близко — не так, как с Александровым, в которого он вкладывал много отеческих чувств. Александров для него вовсе был не любовником, скорее его alter еgо, как бы отчасти его продолжением. Он хотел сделать из Александрова хорошего режиссера, он мечтал, чтобы тот был… ну отчасти как сын, хотя тот ненамного младше, но гораздо более ребячливый.
<…>
— Возвращаясь к психоанализу. В Берлине он встречался со знаменитым психоаналитиком…
— Даже с несколькими. Он очень подружился с учеником Фрейда
Гансом Заксом. Он был у Магнуса Хиршфельда, который возглавлял Институт сексологии. Конечно, он с очень большим вниманием относился к психоанализу — как и все его поколение, которое для себя его открыло и для которого он стал как бы предметом даже не воззрений, а веры. Но некоторые вещи Эйзенштейн у Фрейда не принимал. Например, Фрейд считал, что наше подсознание — это такая тюрьма, куда мы загоняем все наши импульсы и навязанные нам нормы, все наши комплексы, и фактически это тот бестиарий, который живет у нас внутри и который пытается вырваться на волю, а рацио, сознание, цивилизация его подавляет. Эйзенштейн говорил: нет, образ такой тюрьмы не соответствует ни структуре личности, ни истории человечества; для него подсознание, вся сфера бессознательного, это на самом деле воспоминания о потерянном рае.
Это структуры мышления, чувствования, которые соответствуют самым ранним этапам становления человека, когда мы воспринимаем природу как целое, когда в каждом предмете для нас живет дух, когда мы чувствуем, что мир еще един, и еще даже не разделены мужское и женское начала. И Эйзенштейн считал, что надо стремиться вверх — с помощью аналитических, рационалистических способностей, и одновременно спускаться вниз в это бессознательное, в сферу нашей чувст вительности, чтобы мобилизовать наши ощущения мира как целого. Только это одновременное движение создает то, что мы называем образным мышлением, а искусство — это такое постлогическое мышление. В этом смысле Эйзенштейн ближе к Адлеру и Ранку, чем к Фрейду, ибо он считал, что молодые фрейдианцы, которые бунтовали против отца, открыли очень важные вещи. Например, Ранка он очень ценил за концепцию памяти. Ранк считал, что мы помним наше пребывание в утробе матушки и всю жизнь стремимся к той гармонии, в какой находились на протяжении девяти месяцев пребывания в раю. И идея рая, коммунизма, как он смеялся, бесклассового общест ва, гармонии в искусстве — все идет от нашего пребывания в утробе. И наши любовные тяготения, это возвращение в материнское лоно, т. е. мы выбираем себе женщин, которые похожи на наших матушек. Фактически любого рода соитие, соединение есть возвращение в лоно. А когда психологи стали изучать, что мы реально помним из этого девятимесячного пребывания, то сделали вывод, что первая травма есть свет. Даже не воздух. Когда мы из тьмы появляемся на свет, это первая травма, потом крик и воздух, и нас шлепают, и мы начинаем кричать и втягиваем воздух. До этого мы пребываем во тьме, во влаге и в тепле.
А вы помните убийство Владимира Старицкого в «Иване Грозном»? Эту сцену Хичкок назвал самой страшной сценой в мировом кино. Что в ней сделал Эйзенштейн? Он сказал художнику Шпинелю, чтобы в соборе не было острых углов. Никаких острых углов, прямоугольных колонн. Взять плетень, как его плели из прутьев, и побелить, чтобы все было мягко как в утробе. И он сказал осветителю Москвину: пожалуйста, освети мне собор как утробу! Москвин не удивился, и в конце там только один луч света, по которому Владимир идет к смерти. То есть как бы возвращаясь к той первой травме.
А Прокофьеву Эйзенштейн поставил такое задание: чтобы тот
оркестровал хор опричников как родовые схватки. И хор так поет — главным образом, басы. У них молодые лица, и поют они как женщины в родовых схватках. И это все вместе пробуждает такие глубокие слои предвоспоминания, что людей охватывает ужас от одного ритма и вида этого. Они не отдают себе отчета, от чего…
— В какой степени вообще мы можем приложить психоаналитический метод к творчест ву Эйзенштейна? В частности, вы упомянули его бунт против отца, бунт против Мейерхольда, бунт против Сталина…
— Ну да, Vaterimago… Классическая фрейдовская концепция
бунта сына против отца. Я думаю, Эйзенштейн под влиянием фрейдовской концепции даже в чем-то преувеличивал свое восстание против папеньки, потому что он был очень похож на папу и хотел таким оставаться в течение всего отрочест ва. Его бунт против отца в какой-то мере объясняет также и его восстание против Мейерхольда и против Сталина, хотя и против Мейерхольда и против отца он бунтовал с любовью. На кладбище Тегель в Берлине могила отца Эйзенштейна в идеальном состоянии. Я спросил: «А кто убирает могилу?». — «Мы убираем», — говорит мне служка из церкви, которая там на кладбище. Я говорю: «А кто оплачивает?». — «Вы знаете, какой-то банк из Америки, приходят деньги, процент какого-то капитала, который положен в банке, и на эти деньги мы убираем могилу». Никаких родст венников нет. Это значит, что, когда Эйзенштейн был в Америке, он положил какую-то сумму, чтобы на проценты убирали папину могилу.
Что же касается Мейерхольда… Мы знаем, Мейерхольд Эйзен-
штейна как бы выгнал… При всем при этом в 1936 году Мейерхольд дарит ему портрет с дарст венной надписью, т. е. он как бы передает по эстафете звание мастера. Мейерхольда арестовывают в 1941 году, и Эйзенштейн спасает весь его архив. Никто из учеников Мейерхольда не рискнул взять к себе архив врага народа, Эйзенштейн единственный взял все бумаги, увез их с собой в Алма-Ату и вернулся с ними из эвакуации. И то, что мы сегодня имеем из архива Мейерхольда, все спас Эйзенштейн. Поэтому, знаете, этот бунт против «отца», на него можно смотреть по-разному. Можно полагать, что Эйзенштейн отчасти дейст вительно не принимал отца. Его раздражало тщеславие папеньки, его чрезмерный монархизм, его чрезмерное стремление доказать свою приверженность православию. А вместе с тем он преклонялся перед папенькиным талантом, перед папенькиным трудолюбием, перед его аккуратностью, и хорошо понимал, что папа его любит большие жизни.
<…>
Трещина проходит через человека: С директором Московского музея кино, киноведом Наумом Клейманом беседуют Давис Симанис и Улдис Тиронс // Rigas laiks. Русское издание. 2012. № 2 (Весна).