Совершенно выдающимся событием в театральной жизни всего советского театра я считаю спектакль Ленинградского народного дома «Первая конная» по пьесе Всеволода Вишневского, поставленной у нас Диким. Это был необычайный, совершенно великолепный спектакль, буквально определивший новый этап в развитии советского театра. ‹…›
«Первая конная» нравилась, и народ на нее валом валил, а лишние билеты спрашивали за квартал от театра. Дикий как режиссер завоевал тогда труппу — и меня — окончательно. Я играл Ивана Сысоева — свою первую масштабную советскую роль. ‹…›
В 1936 году, летом, получил я от Дикого письмо. Его назначили художественным руководителем Большого драматического театра. Он едет из Москвы со всем составом своей студии, которая уже успела завоевать в Москве постановками «Леди Макбет Мценского уезда» Н. Лескова и «Глубокая провинция» М. Светлова серьезный авторитет и, можно сказать, наделала шума. Но вдруг «Леди Макбет» была запрещена, явно из соображений «высшей мудрости». В это время появилась в «Правде» знаменитая статья «Сумбур вместо музыки» по поводу оперы Шостаковича, и диковский спектакль «погорел» просто как «однофамилец». А «Глубокая провинция», которую я, к сожалению, не видел, но слышал о которой совершенно восторженные отзывы, была объявлена формалистической и снята с репертуара. Вновь отремонтированный и оборудованный театр «Колизей» на Чистых прудах был отдан под кино. Дикому предложили БДТ, куда он должен был перевести весь свой состав театра ВЦСПС, чтобы он слился с основным составом БДТ.
Как Дикий согласился на совершенно безнадежную затею впрячь в одну телегу коня и трепетную лань, совершенно мне непонятно, но эта упряжка состоялась.
Так вот, Дикий написал мне письмо — вроде как бы деловое, но больше чем деловое. Он звал меня «на баррикады». И я заявил в Александринке о своем переходе в БДТ. Я и сейчас думаю, что это был правильный шаг. Он был продиктован самыми высокими и бескорыстными соображениями. И Дикий был тот режиссер, работа с которым доставляла мне истинное наслаждение. Я уверен, что в нем были все задатки театрального реформатора с большой буквы. В нем моцартовское начало было, быть может, умножено на сальериевскую «алгебру».
Начало моей работы в БДТ было ослепительным. Я сыграл главную роль в пьесе В. Киршона «Большой день» — о будущей войне с фашистской Германией. Сейчас, когда война эта далеко позади и когда на нее мы оглядываемся как на страшное и славное наше прошлое, нет труда понять, что ура-патриотическая пьеса Киршона была фальшива. Но тогда она имела бешеный успех. ‹...› С Диким мои отношения не оставляли желать ничего лучшего. Мы были друзьями. Правда, таких друзей, как я, у Дикого было, пожалуй, слишком много. Это была богема. Интересная, талантливая, но богема...
Дикий работал в театре увлекательно, талантливо, но безалаберно и просто мало. Организационная сторона дела его вообще не интересовала. Он сверкал талантом, умом, остроумием, фрондерством на своих коротких репетициях, остальное время он «гулял». Его спектакли: изумительно поставленные «Маленькие трагедии» Пушкина — «Русалка», «Моцарт и Сальери» и «Сцены из рыцарских времен» — были просто мало понятны консервативному Ленинграду. Тончайший спектакль «Мещане» показался формалистическим. В «Мещанах» Дикий забежал вперед...
Одновременно с «Мещанами» в БДТ Дикий закончил в Малом театре постановку «Смерть Тарелкина». Спектакль был запрещен. Фрондерство Дикого, глубоко обиженного происходящим вокруг, становилось все более вызывающим. В театре и вокруг театра у него было много врагов. Это был 1937 год. Одним словом, в один мрачный день Дикий исчез. В газетах появились статьи о вредительстве в БДТ, о «враге народа» Диком.
Своей большой заслугой считаю то, что я не поставил своей подписи ни под одной такой статьей, хотя они были подписаны всем цветом ленинградских театров. Я далек от мысли обвинять кого бы то ни было в том, что им пришлось ставить свои подписи под этой примитивной чепухой, приготовленной услужливыми газетчиками. Но то, что там нет моей подписи, ей Богу, дает мне право гордиться своей смелостью. Те, кто пережил это время, понимают, о чем я говорю. ‹…›
Царев — «старый друг» — игнорировал мой приход. С Диким мы были в ссоре. Мы трогательно встретились с ним после его возвращения из лагерей (его отпустили и вызвали в Москву, чтобы он снимался в роли Сталина в одной из картин о войне), играли с ним вместе «Фронт» в Театре Вахтангова. Но в один прекрасный вечер он зашел ко мне в гостиницу «Москва», где я прожил с семьей три года. Дикий был пьян, нахамил мне и моей жене, и пришлось его просто вывести. После этого мы не разговаривали, но здоровались. ‹…›
‹…› Для постановки «Теней» нужен был очень сильный режиссер. Пьеса так трудна, что не случайно, несмотря на успех в Москве и в Ленинградском театре Комедии, она не пошла ни в одном периферийном театре — там просто, вероятно, не знали, что с ней делать. Сам ставить я ее не мог, так как решил играть роль Клаверова. Она мне сразу стала понятной — я видел этого человека насквозь, и меня привлекала ее трудность. Пожалуй, это самая трудная роль из всех, с которыми мне случалось встречаться. В это время как раз ушел из Малого театра Дикий. У него был пустяковый конфликт. Но любой повод для удаления из Малого театра человека яркого и талантливого годился. На эти дела Царев был и остается до сих нор непревзойденным мастером. Я встретил Дикого на Кузнецком мосту. Он плыл в роскошной меховой распахнутой шубе, в шапке набекрень. Увидев меня, он на какое-то, почти неуловимое, мгновение остановился, как бы споткнулся. Я остановился и протянул ему руку. Он метнулся ко мне.
— По-моему, все ясно. — сказал я. — Давай начинать работать. Есть гениальная пьеса.
— Какая?
— «Тени» Щедрина.
— Завтра приду.
И через некоторое время в Театре имени Пушкина возник в лучшей своей редакции замечательный режиссер — Дикий.
В моих актерских отношениях с Диким всегда был какой-то особый договор, обусловленный нашим взаимным доверием и интересом друг к другу. Долго он ничего не говорил о моей роли. Наступил момент, когда, наблюдая мою работу, сказал:
— Ага... Вот он у тебя какой!
И дальше только полунамеками, чуть-чуть «подбрасывал» на мой образ, на остроту. У Дикого была одна хитрая манера. Он вовремя приходил на репетиции, никогда не позволял себе опаздывать ни на минуту. Все усаживались за стол. Он клал около себя толстые папиросы, толстую авторучку и начинал очень интересные разговоры, не имеющие к пьесе никакого отношения. И, когда разговор становился общим, обыкновенно веселым, юмористическим, незаметно переходил к тексту пьесы.
Дикий всегда кончал репетицию немного раньше срока. Он всегда торопился «закусить».
«Тени» были готовы довольно быстро и имели сенсационный, небывалый и от спектакля к спектаклю нарастающий успех.
Бабочкин Б. Из автобиографии // Борис Бабочкин. Воспоминания. Дневники. Письма. М.: Материк, 1996.