Темперамент режиссерского мышления Глеба Панфилова рискованно избирает путь, который вряд ли будет устлан «розами и лилиями», — трезвый ум практика современного кинематографа к этому, надо полагать, был готов. Но понять увлекательность режиссерской идеи, особенно пристального внимания к «резервным» возможностям роли Гертруды (в прошлом, как и Клавдий, в известных мне спектаклях добросовестно выполнявшей сюжетно-композиционные обязанности) — наша забота. И не нужно обладать острой проницательностью, чтобы расшифровать генетику панфиловского замысла: Гертруда у Инны Чуриковой даже, допустим, при избрании режиссером канонического пути, при соблюдении традиционного примата гамлетовской темы, оказалась бы фигурой куда более загадочной и многозначительной, чем мы встречали в практике отечественных и гастрольных «Гамлетов». Настолько высока мера дарования актрисы. Бесстыдно-чувственной природой, не знающей препятствий, обаянием гипертрофированной страсти наделяет Гертруду Чурикова, и, как говорят, двум королям на троне не усидеть… Таковы условия игры панфиловского спектакля. ‹…›
Панфилов фокусирует наше внимание на Гертруде, увлекаясь, разрабатывает мотивы и версии вокруг нового замужества королевы, прежде, видимо, жившей в панцире дворцового этикета и удручающе однообразных ритуалов. И элегантность придворного лицемерия, привычного и «наследственно» передаваемого, создавала безоблачную картину семейной жизни датской королевской четы, не смущавшей ничем покоя умершего Гамлета — отца принца. В памяти Гамлета-сына остались даже идиллические воспоминания: «…он мать мою так нежил, что ветрам неба не дал бы коснуться ее лица. О небо и земля! Мне ль вспоминать? Она к нему тянулась, как если голод только возрастал от насыщения».
В спектакле Панфилова «роман» Гертруды с Клавдием воссоздан подробно. Деформация психики внезапно овдовевшей королевы началась здесь, так показалось, задолго до возвращения Гамлета из Виттенберга. Двух месяцев без малого со дня смерти одного и коронации другого короля даже по самым небрежным прикидкам мало, чтобы вместить в столь короткую дистанцию и внезапно (?!) вспыхнувшую страсть (не отходя от могилы мужа, что ли?) и столь бурное ее развитие, придавшее забвению дворцовый траурный ритуал и прямо-таки девчоночью безоглядность, презревшую молву, слухи, сплетни…
В спектакле Панфилова отношения новобрачных выглядят отлаженными, привычными для Клавдия и бесцеремонно-обнаженными для Гертруды. Такими, словно настал их час. Жизнь во дворце — сплошной карнавал, за веселыми масками которого угадываются не то истерика, не то уголовщина. Кавалькада королевского пиршества на время заслоняет от нас личность Гамлета, несколько предоставленного самому себе, забытого и матерью-молодоженкой, не стыдящейся примитивного бабьего счастья и отплясывающей в зале, как в деревенской таверне, и, кажется, режиссером, чей взор неотрывен от тайны внезапной любовной бури, сметающей все на своем пути, в том числе и следы загадочной смерти брата нынешнего короля…
Гамлет у Панфилова поначалу как бы в стороне… И только позже просматривается режиссерская «светотень», осторожно прорисованная актером. А к концу спектакля все отчетливей проступают интенсивные краски… Он действительно странный,
этот Гамлет. Он выглядывает из-за колонн, пристально наблюдает и не спешит вмешаться в происходящее.
Мысль режиссера о неготовности интеллигентного человека противостоять насилию — вот что, вполне возможно, означает выжидательная позиция Гамлета — О. Янковского, оцепеневшего перед фактом предательства. Как жить? И жить ли?!
Мысль о самоубийстве парализует волю. Мучительно проходя путь к почти неразрешимому конфликту выбора, Гамлет — Янковский подавлен искушением избавления — уйти, «забыться сном», не быть… ‹…›
Итак, Гамлет у Янковского трагически трезв, никаких иллюзий, истина для него — синяя птица… Он ерничает, хулиганит. Его озлобленно-клоунские выходки — единственно доступный демарш в классической системе монархического мракобесия… Янковский не видит смысла в умозрительном гуманизме человека, беспомощного в реальности тоталитарного режима. ‹…›
Речь, в принципе, идет о праве на позицию, об обязательном для художника личностном толковании действительности, то есть о том, чего так не хватало нашему театру десятилетиями, к чему мы сейчас так жадно и так, возможно, безоглядно прорываемся. В самостоятельности Панфилову не откажешь, в жадности «захвата» ранее недостаточно «осваиваемых» пространств трагедии Шекспира — тоже. Обилие знаков режиссерского языка создает радугу ярких, иногда броско впечатляющих (лжероды Офелии), иногда оставляющих равнодушным (гримаса Гамлета в конце первого акта), редко вызывающих сопротивление необязательностью, либо невыверенностью вкусовых «опечаток» (перед отъездом Лаэрта Офелия застает его с девицей в пикантной ситуации), и даже банальных картин (Гильденстерн и Розенкранц избивают Гамлета ногами), краски которых не создают еще гаммы, неотобранность расслаивает единство общего. ‹…›
Неискушенный в театральной технологии, Панфилов, заимствуя из кинематографа близкий ему специфический язык и систему выразительных средств, достигает, мне кажется, эффекта заметного (вспомним световую партитуру и всю пластико-зрелищную среду, созданную при помощи О. Шейнциса!), предлагая зрителю такую ритмически-подвижную, темпово и пространственно четко организованную структуру, что вниманием зрительного зала овладевает сразу и держит его до конца. Построение кадра-сцены — принцип кинематографа — диктует Панфилову потребность укрупнений, плотность смысловых и пластических метафор и выпуклость выразительных средств. Следуя за стремительными зигзагами иногда почти трюковых решений, лихорадочно, боясь отстать, разгребая гиперболы режиссерской логики, за подчас эпатирующей экстравагантностью, порой бесцеремонностью режиссерской «раскрепощенности», ловишь себя в мгновения передышки на том, что марафон за панфиловскими причудами увлекателен, и, несмотря на часто возникающий конфликт с лихостью постановочных кунштюков ощущаешь живое театральное дыхание, живое будоражащее раздражение несовпадений своих и панфиловских представлений о Гамлете, о театре, о жизни…
Митницкий Э. О грешном Панфилове, о заблудшей Гертруде // Театр. 1987.