Г. Панфилов: Ты знаешь, Андрей, что я собираюсь сделать… Боюсь ужасно, а вместе с тем тянет, прямо-таки влечет… «Мать» Горького.

Л. Кизилова: Когда ты сегодня утром мне об этом сказал, то я подумала, что речь идет об оригинальном сценарии. Я никак не могла подумать, что это Горький…

Г. П.: По мотивам… По мотивам, конечно, Горького. История эта вся будет изрядно перетасована, так сказать… Будет, понимаешь ли, неузнаваемо знакомой. Вот такая, видишь ли, история, история… А еще… еще мне очень хочется сделать «Гамлета»! Я сказал об этом Ермашу, но он прямо-таки захохотал…

А. Тарковский (напрягаясь, так как это и его давняя заветная мечта): Почему?

Г. П.: Ну, я не знаю «почему», но это выглядело так, точно я попросил его выплатить мне годовую зарплату в валюте… Ермаш относится к этой теме нелегко, как к баловству. Не скрою от тебя, что под впечатлением того, как ты работал над «Гамлетом» в «Ленкоме», а я оказался как бы внутренним соучастником этого процесса, поскольку у тебя играла Инна, то для меня этот спектакль был двойным событием, понимаешь?.. Я много раз видел спектакль…

А. Т. (со скрытой досадой): Ну да, понятно…

Г. П.: …и размышлял о причинах моих ощущений от спектакля, анализировал их. Тогда у меня прорезалось решение, которое постепенно превратилось в определенную систему… Вот и все! Конечно, очень жаль, что твой спектакль больше не идет…

А. Т.: Ну, ты же знаешь, в чем там было дело…

Г. П.: Идиоты! Жалко, конечно… Вообще должен тебе сказать, что кино при всех жутких недостатках своих все же прекрасно тем, что оно остается, а спектакль, как дым… эфемерен…

А. Т. (мечтательно): Зато там есть другая прелесть… Когда работаешь в театре, то существуют твои отношения с ним, отношения с актерами, отношения с публикой… Это нечто совершенно изумительное для меня…

Г. П.: И спектакль совершенно иначе созревает, чем фильм: он живет, он набирает силу… ‹…›

А. Т. (меняя тему): Ну, «Матерью» ты меня, конечно, немного удивил…

Г. П.: Да, потому что ты ее со школьной скамьи не перечитывал.

А. Т.: Думаю, что я ее достаточно помню. И что это значит «перечитывал»?.. Я помню структуру романа, характеры. Безусловно, я могу не помнить какие-то детали… Но дело в том, что у меня вообще довольно странное отношение к Горькому: не нравится мне основоположник социалистического реализма, хотя бы еще и потому, что сам-то ни строчки не написал о советской действительности, понимаешь меня?

Г. П.: Это факт!

А. Т.: Но ты обращаешь внимание на этот факт?

Г. П.: Вот потому и не написал. Потому что по существу-то Горький сам остался по ту сторону и только основополагал революцию, понимаешь? Ведь «социалистический реализм» он не для себя придумал, а для других…

А. Т.: Вот именно!

Г. П.: Конечно, он не такой дурак, чтобы самому его исповедовать. Сам-то он работал как нормальный представитель русской реалистической школы, и крепкий такой реалист! Поэтому мне его интересно делать. Для меня это не шутейный материал. Это тебе не «Вася любит Машу», а по существу. Другое дело, что концепционно он бывает малоинтересен. ‹…›

Странно, но, действительно, что-то стоящее, настоящее создается в нарушение чего-то… Вот ты чему-то сопротивляешься, а сопротивления не было бы, если бы ты шел в одном ряду, плыл в общем потоке — но стоящее хоть что-то возникает в зоне этого самого нарушения. Но постепенно самое новое воспринимается закономерным — вот и весь процесс! Но если человек все же решился на этот путь однажды, то он обречен, понимаешь?..

А. Т. (вяло): Ну, да…

Г. П.: Я все время думаю над смыслом поговорки: «Правда — хорошо, а счастье лучше!» Ну, а если человек обречен! Тогда это оказывается верным только в общем случае…

А. Т.: Нет, мне кажется, что счастье и правду нельзя противопоставлять…

Г. П.: Это зависит от того, что человек считает счастьем? Если человек считает для себя счастьем говорить правду и только в этом испытывает счастье, то эти понятия естественно сливаются воедино. Но в обычном житейском смысле эти понятия расходятся, распадаются на противоположности: тот, кто ищет правду, тот несчастен, а счастлив тот, кто вопреки правде умеет говорить и делать то, что нужно. По крайней мере именно так обстоит дело в нашей области. Доказывать тут нечего, все очевидно. Есть люди, которые органически не могут врать, понимаешь? А художник? Это не только человек, который творит прекрасное, но который еще не умеет врать. А если он врет, то он уже не художник. Вот и все! Бывают у художников счастливые судьбы, но чаще они несчастны…

А. Т.: Словом, счастья нам ждать неоткуда…

Г. П.: Смотри, как интересно получается, если говорить о художниках. Мы, конечно, не будем говорить о себе или друг о друге — речь пойдет о настоящем искусстве, которое мы проанализируем в меру наших способностей… О нас, может быть, будут говорить другие, если мы оставим им повод для разговора… Но это уже не наша компетенция… Любопытно, что гениальный художник заведомо совершенно бессознательно ощущает новую тенденцию, верно?

А. Т.: Художник ощущает будущее почти как пророк, как собака, которая начинает выть первой при приближении землетрясения.

Г. П.: Не собака, а мышь! Собака далеко не первая, совсем не первая, а первыми замечают самые простые создания.

Панфилов Г., Тарковский А. Итальянский диалог: Разговор, записанный Ольгой Сурковой в 1982 году в Риме // Искусство кино. 1995. № 11.