Отобедав, Ким Есенин попал в музей.

«В художественной вещи красота красотой, но сила ее заключается в правде, — думал он, ковыряя в зубах спичкой. — Может быть бессильная красота (эстетизм), но правда бессильная не бывает…»

Ким зашел сюда случайно, приблудившись к группе школьников. Нервный экскурсовод кричал на них, боясь за экспонаты:

— Только без рук, без рук, дети! Ясно?! Не лапать!

Вскоре они ушли.

«Были люди сильные и смелые, и великие артисты были, — продолжал думать Ким. — Но суть русского человека — в правде…» Он обвел рассеянным взглядом пространство музейного помещения, где были выставлены предметы крестьянского быта дореволюционных времен…

…В голубоватом люминесцентном сиянии перед ним висел за стеклом драный овчинный тулуп, а рядом в рамке помещался портрет очень худого небритого мужика, увеличенный с маленькой фотографической карточки.

Мужик глядел прямо перед собой, и от этого казалось, что его сердитый и печальный взгляд преследует посетителя.

«Вот так взгляд! — подумалось Киму. — Колючий, как правда… Красивый…»

Ким отошел в угол.

Мужик смотрел на него.

Ким отправился в другой угол.

«Не столько в красоте, сколько в правде сила русской литературы… Почему я вдруг о литературе?..»

Мужик смотрел на него.

«Однако спать хочется, сил нет. Сейчас рухну, — подумал Ким и, сев на табурет, стоящий у стены, закрыл глаза. — Ну вот, опять в боку кольнуло!.. Мне нельзя вина. Зачем пил! Только чтоб официанта не обидеть…»

Ким открыл глаза, потому что услышал французскую речь.

У витрины с тулупом стояли иностранцы, в своих разноцветных курточках, пиджачках и штанишках похожие на старых детей.

Девушка-экскурсовод рассказывала что-то иностранцам. Голос ее звучал спокойно и негромко.

«Французы, — уныло подумал драматург. — Чего лопочут — не понимаю. И по-английски не понимаю… И по-немецки… Писатель!.. А Пушкин шесть языков знал. А я — ни черта!.. Жертва воспитания — английский со словарем. Грамматику помню, а языка не знаю…»

Ким встал и подошел поближе, чтобы послушать. Но все равно ничего не понял, так как говорила девушка по-французски.

«Вот ведь умеет, — позавидовал девушке Ким, вслушиваясь в спокойную музыку ее речи. — И про Пушкина небось все знает. И не заигрывает перед иностранцами, не суетится. Молодец!..»

Выражение ее лица было какое-то легкое, жесты скупы и точны. Одета она была в простое шерстяное платье, казавшееся на ней необычайно элегантным. При всем том она была весьма скромная, неяркая девушка.

«Очень естественна, — подумал Ким. — И проста… Нет, не проста, пожалуй, а именно естественна. И оттого ни на кого не похожа…»

И вдруг сообразил:

«Так она ж француженка! Ха-ха… Как я сразу не понял. Оттого так и естественна и платье носит, как у нас ни одна манекенщица не сможет… В том-то и секрет, что естественна. Нормальный человек. Как это они там в Париже достигают, черт их дери!..»

Убедившись, что она француженка, Ким смотрел на нее уже другими глазами и фантазировал:

«Интересуется Россией… Наверное, учится у нас в аспирантуре по обмену. Сейчас таких полно… Вот подойду к ней и познакомлюсь. Чем черт не шутит!..»

Теперь девушка читала стихи. Остальные, присмирев, слушали. Она встретилась с Кимом глазами.

Он поспешно улыбнулся ей и тут же смутился.

Она дочитала стихи и пошла к выходу из комнаты. Остальные потянулись за ней.

«Жаль, мадемуазель, никогда я вас больше не увижу… И все, — сказал себе Ким. — И оревуар…»

Мужик с портрета смотрел на него в упор.

«Чего уставился, дядя? — подумал Ким. — Почитай, что она уже в Париже. А мы с тобой — дома… Прочесть, что ли, как тебя зовут?…» И прочитал вслух:

— Александр Егорович Чижиков… — Потом добавил: — Еще один чижик!

И пошел за иностранцами.

В вестибюле старики надевали свои мальчиковые шубки и целовали девушке руки.

Один из них, помоложе, протянул ей пластинку на сорок пять оборотов в ярком конверте.

Все ушли, а она осталась.

«Точно, аспирантка, — решил Ким. — Вот возьму и подойду…»

За стеклянной перегородкой экскурсбюро она капала себе в нос лекарство. У нее был насморк. Кап-кап — и задышала носом.

«Даже насморк у нее особенный — нездешний», — подумал Ким.

Он следил за ней не таясь. Ясно было, что она не выделяет его среди других посетителей музея.

Тем временем девушка подошла к окошку кассы, наклонилась, расписалась в ведомости, получила деньги, пересчитала их, положила в сумочку и сказала на чистом русском языке:

— Спасибо, тетя Клава…

«Вот тебе раз! — удивился драматург. — Наша…»

Девушка шла по анфиладе музейных залов. Ким следовал за ней, еще не веря до конца в свою ошибку.

Они оказались в полутемном служебном помещении цокольного этажа, где стояло несколько старинных надгробий, перенесенных в интерьер с местного кладбища для реставрации.

Ким сразу услышал английскую речь и увидел у стены младшего лейтенанта Синицына.

Девушка немедля направилась к нему.

«Опять он!» — мелькнуло в голове у Кима.

Драматург шагнул за надгробие XV века и оттуда, невидимый, стал наблюдать.

Младший лейтенант Синицын выключил портативный магнитофон, и голос мистера Диксона, читавшего очередной урок английского языка, тотчас умолк.

— Хау ар ю? — обратился к девушке с вопросом по-английски младший лейтенант.

— Ты видел? — тихо спросила по-русски девушка, и Киму показалось, что голос ее дрогнул.

Младший лейтенант Синицын кивнул.

— Когда? — еще тише спросила девушка.

— В семнадцать ноль-ноль, — по-военному четко ответил младший лейтенант и посмотрел на часы. — То есть как раз сейчас… В данный момент.

Она молча опустилась на стул, стоявший у стены, — казалось, ноги изменили ей.

Младший лейтенант быстро извлек из глубокого кармана своего тулупа небольшой термос, отвинтил стакан, плеснул в него чаю, протянул девушке.

— Выпей, Саша, — сказал он мягко, даже нежно.

Она молча отвела его руку.

— Я все передал и сделал, как ты велела, — сказал младший лейтенант.

— Ну, вот и все, — сказала она, глядя в пол. — Это конец…

Из глаз ее покатились слезы.

Младший лейтенант Синицын страдальчески смотрел на нее.

«И не просто наша, а местная, — решил Ким. — Стала бы француженка знаться с регулировщиком… И платье у нее наше, и насморк… Однако откуда она такая взялась? И вообще, что здесь у них происходит?..»

— И это пройдет, — сказал младший лейтенант Синицын.

Она его не слышала.

— Ничто не вечно под луной, — продолжал младший лейтенант. — Время исцеляет всё.

«Да, он все-таки философ», — подумал Ким.

Она расстегнула пуговицу на воротнике — очевидно, та стесняла дыхание. Потом вдруг поднялась, быстро подошла к окну и с силой, которую в ней трудно было предположить, распахнула его. Ветер и снег ударили ей в лицо, закружили по помещению.

Младший лейтенант Синицын махнул за ней прямо через надгробие. Оказалось, он был очень спортивен.

— Так ведь и простудиться можно, Саша, — сказал он, пытаясь увести ее от окна.

«В самом деле, — подумал Ким. — У самой насморк, и меня простудит».

Он поежился от холода и поднял у куртки воротник.

«И все же что у нее стряслось? — снова подумал он. — Любопытно… Очень любопытно».

Младший лейтенант Синицын не без труда закрыл окно.

Саша дрожала.

— Ты где раздевалась? — спросил он, обняв ее за плечи.

Она промычала что-то невнятное. Он повел ее.

У выхода они остановились.

Она сказала ему:

— Юра, милый, спасибо тебе!

— Да за что, Сашенька?! — искренне удивился младший лейтенант.

— Ты знаешь, — сказала она тихо и поцеловала его в щеку. — Ты настоящий друг!

— Да я!.. Для тебя!.. Луну достану! — воскликнул младший лейтенант в приливе какого-то огромного нахлынувшего чувства. — Ты, Сашенька, мой бедный гений! — И, убедившись, что кругом ни души, он стал читать:

«— Лай собаки, вдруг слышу, раздался,
И бессонный петух прокричал.
Бедный гений в мозгах застучался,
Сочинять я куплеты начал…»

«Что за бред? — удивился драматург. — Неужели она эту муть пишет?.. Так она поэтесса!.. „Бедный гений“ — какая безвкусица!»

Девушка пошла.

— Когда я тебя увижу? — сказал ей вслед младший лейтенант.

Она не ответила.

Он выбежал за ней.

 

Панфилов Г., Червинский А. Тема (Киносценарий). М.: Искусство, 1989.