Честно сказать, мне заглавие «мешает». Мода пошла на модальные посылы в заглавиях: «Говори», «Иди и смотри». Толкают меня, понукают. Дают понять, сколь многозначительное дело задумано, велят угадывать недосказанное: «Цитата»… «Статья»… «Тема».
Хотя, собственно, какое мне дело, ладится «тема» у столичного писателя Кима Есенина или не ладится (Ким Есенин — опять сплошные «творческие знаки», опять меня толкают: соображай! догадывайся! думай!).
О чем думать? О «писателе», который «оторвался от народа» и фанфаронит в деревне среди внемлющих ему обожателей, принимая обожание с барской снисходительностью и искренним удовольствием? Да ведь чем смачнее бутафорская эта фигура, чем ярче кренделит в роли Кима Есенина неистовый Михаил Ульянов (а рядом еще и Евгений Весник, другой «писатель» — вариация на ту же тему), тем отчетливее чувствую — э, нет, дело не в них, дело в ком-то другом, а эти только отвлекают, что-то явно от тебя прячут.
Сквозь их мельтешение и замечаешь в глубине пространства главную героиню. Ее играет Инна Чурикова. Ледяная, застывшая, полная неясной беды фигура молодой женщины — отрицание расхристанных страстей. Вы всматриваетесь дальше: скорохватские ухаживанья именитого московского гостя — пустой номер: душа женщины не здесь, она — не для этих.
Для кого же? И вы постепенно понимаете. Вы видите силуэт молодого человека. Приметы едва обозначены; ни лица, ни глаз; бородка — современный знак интеллигентности; в интонациях речи — та же интеллигентная сдержанность, но о чем говорит этот человек, почему работает могильщиком на кладбище, — вы уловить не можете, вам мешают «помехи». Какая-то изначальная бессловесность, косноязыкость вложена в условие картины;
Любшин играет человека, который, похоже, не может найти слов; смысл происходящего с ним вы ловите с трудом. Однако вы его ловите, и смысл становится еще пронзительнее оттого, что он доходит до вас сквозь завесу «помех».
Вы доискиваетесь: почему же этот смутно видимый человек ушел из научного института в кладбищенские рабочие? Кто ему мешал? Непрошеные «соавторы»? Запретители? Опять ни лиц, ни подробностей… Но зачем лица? Разве лица бывают в такой роли? А может, тут стена безликости? Мягкая, невидимая стена. Стена, на которую натыкается всякий живой и активный человек.
Продолжая думать над причинами драмы, недоговариваемыми Чуриковой и Любшиным, под громкий бред, со смачным переизбытком «договариваемый» Ульяновым и Весником, вы делаете мысленный круг, возвращаетесь к фигурам первого плана, среди которых и выкаблучивают «писатели». Кто же виноват в несчастьях любшинского героя? В том, что вся система ценностей искажена? Не те ли неназванные догматики и зажимщики, которых он сквозь зубы проклинает? Нет, не они. Кто же? А та старенькая учительница, что с немым восторгом внемлет «есенинскому» бреду. Страшное открытие: ведь она, добрейшая, преданная труженица, десятилетиями-то и утаптывала почву фанфаронам лузой духа, помогала сеять вокруг себя атмосферу рабского благоговения перед дутыми авторитетами, вбивала в головы воспитанников те формулы, опираясь на которые произрастает в нашей культуре «Ким Есенин» со всем своим бурным «расцветом жанров». О нем, выпершемся на первый план с благоглупостями, можно, конечно, сказать: он виноват. А о ней, об учительнице, с ее благоглупостями — как это скажешь? ‹…›
Панфилов строит картину, как бы моделируя наши иллюзии: два-три осторожных штриха в глубине, в ледяном вакууме, в бездне, а для тех, кто не выдерживает, — литературная игра, жирные каракули по первому плану, спасательный круг: хватайтесь, держитесь, тут все привычно и понятно, тут писатель от жизни немножко оторвался, на лаврах почил, не поработал, как надо, тему не раскрыл. И куражится этот самый Ким Есенин, теша и дразня в нас внутренних чиновников: ага, вот кто нам мешает! Вот в ком дело!
Безопасная, надо сказать, игра.
Аннинский Л. «Тема» Глеба Панфилова // Аннинский Л. Поздние слезы. М.: Эйзенштейн-центр, ВГИК, 2006.