В «Рассказах о Ленине» устремления актера и постановщика совпадают абсолютно. Их концепция ненавязчива, но достаточно последовательна. Между прочим, эта последовательность проявляется в том, что совместными усилиями они преодолевают — порой очевидную — безразличность драматургического материала к главной теме фильма.

Сценарий первого рассказа построен на уже отработанном в нашей кинематографии материале: перерождение темного солдата, вчерашнего крестьянина, под влиянием Ленина, — вот его идейный стержень; напряжение детектива, возникающее в связи с попытками контрреволюции обнаружить подполье Ленина, — его сюжетная основа; словом, это смесь мотивов «Человека с ружьем» и «Ленина в Октябре».

Юткевич пробует оттеснить шаблон сюжета уже в первых эпизодах, разрабатывая в режиссерском подтексте фильма мотивы, в сценарии едва намеченные. Что касается Штрауха, то он играет скорее «поверх» текста. ‹…›

Стихия ясной и человечной русской культуры живет не только в отдельных эпизодах, сюжетных мотивах «Рассказов о Ленине», но и в самом его эмоциональном строе.

Самый этот подход к изображению истории — не только через грандиозные события, но и через частные стороны жизни, с углублением в психологический мир человека — усвоен здесь в характерном для русского человека значении.

Штраух играет Ленина в полном согласии с этим внутренним строем фильма. С другой стороны, и этот внутренний строй обретает смысл потому, что Ленина играет в фильме такой артист, как Штраух.

Играет он Ленина очень строго. Первое появление Ленина на экране происходит как-то незаметно, без привычных «особых примет».
Где знакомые жесты — большие пальцы, заложенные под мышками, рука, энергично протянутая вперед? Почти не заметно грассирования. Нет характерного раскатистого смеха, стремительной походки ‹…›.

Процесс узнавания совершается в «Рассказах о Ленине» постепенно. Это иная, менее очевидная, но не менее глубокая достоверность.

Штраух играет в ритме очень четком, завораживающем, но скорее напряженно замедленном, чем стремительном. Он оправдывает этот ритм конкретными жизненными обстоятельствами — сосредоточенностью Ленина на «Государстве и революции» в первом рассказе, болезнью — во втором.

Но этот ритм — ритм психологической драмы начала ХХ века, выражает и более глубокие устремления актера. Штраух раскрывает характер Ленина в моменты наивысшего самоуглубления. Не будучи в состоянии целиком опереться на драматургический текст, часто не соответствующий его внутреннему заданию, Штраух отводит душу в паузах. Он делает их упругими, полными драматизма или лирики, он строит их уверенно и сложно.

Горький вспоминал, что странно было видеть Ленина на дорожках парка в Горках — так привыкли все, что он или за столом, руководит совещанием, или на трибуне, с которой бросает в толпу огненные слова.

Помня об этой странности, опасаясь ее, Юткевич детально показывает эпизоды на заводе, где действуют рабочие; здесь должно стать в полной мере ощутимо дыхание большого мира, в который рвется Ленин.

Можно понять опасения режиссера. И все же этих вводных комментирующих эпизодов, сделанных чересчур старательно и патетично, могло бы и не быть. Штраух делает их не обязательными. И в немых, полных томлением ожидания сценах Разлива, и в драматических эпизодах Горок он достаточно очевидно раскрывает связь Ленина с большим миром народных надежд и народной борьбы. Штрауху не обязательно показывать общение Ленина с другими людьми, чтобы показать его общительность. В негромких, иногда, кажется, и вовсе незначительных эпизодах ощущаются новые, внутренние связи между индивидом и обществом, когда человек чувствует на себе ответственность — иногда радостную, иногда тяжкую — за мир, за жизнь всех других людей. ‹…›

Если Щукин играл в Ленине прежде всего пламенного организатора революции, то Штраух подчеркивает в нем черты идейного вождя рабочего класса, мыслителя-революционера, могучего деятеля культуры.‹…›

В этом смысле он утончает отдельные режиссерские решения, которые сами по себе могли бы показаться несколько прямолинейными.

Вообще режиссер и актер достигают здесь внутренней меры, уравновешивая и умеряя друг друга.

Строгость и скупость исполнения Штрауха сдерживают лиризм Юткевича, который кое-где мог бы прозвучать чересчур заданно и прочувственно. Но, с другой стороны, живописность режиссерского и операторского решения искупают излишне жесткую графичность Штрауха.

Зингерман Б. Время и образ // Театр. 1960. № 4.