Наступила ночь, и пожарный, придя на ночное дежурство, начал обход театра. В фойе были притушены огни, косой и частый осенний дождь стучал в окна. Вдруг неизвестно откуда появился человек. Он шел очень быстро, слегка наклонившись вперед, засунув в карман одну руку. Пожарный взглянул и обмер. Прямо на него шел Ленин, живой, веселый, посмотрел ему в лицо, хитро сощурив в глаза, и исчез.

А за дверью негодующий голос говорил:

— Нет, нет, это не то. Не говорите мне. Брови не те, я это вижу сейчас ясно. Совершенно чужие брови.

Желтый от усталости гример сотый раз вглядывался в брови. В театре было пусто и тихо. Обомлевший пожарный переминался в коридоре. А актер с гримером все сидели и сидели, ища чудесное сходство, борясь с лицом, проступавшим сквозь грим, усмиряя его, находя все новые и новые приметы, обещающие удачу.

О, этот жар последних поисков, бессонница, одержимость работы…  ‹…› Какое волнение сопутствует минуте, когда приходит последняя черта, и образ найден, включен, осязаем, стал второй душой.

Даже сейчас, когда с той поры прошло много дней, об этом нельзя говорить без волнения. Штраух ходит по комнате, размахивая рукой, ничто не напоминает в его походке той выпуклой быстроты движений, живого, энергического стремления, которое мы видели на сцене. Все это было так правдиво и органично, что нам казалось: помогла природа. Нет, это не так. Все богатство этого волшебного сходства было приобретено и сейчас хранится где-то в стороне, — и жесты, и поворот головы, и походка.

Остановившись, хозяин начинает задавать вопросы. Он расспрашивает гостью о ее работе. Он стоит, засунув руки в карманы, слегка наклонившись вперед, и жадно поддакивает.

— О, это очень интересно. Так, так. Неужели? Ну, ну, я вас слушаю.

Пока разговор переходит на него самого, он успевает многое выспросить. У него любопытство и умение задавать вопросы, которым может позавидовать журналист. Густые волосы его растрепаны, за роговыми очками видны веселые и одновременно очень строгие глаза.

В комнате тесно. Здесь главенствуют книги, это делает ее похожей более на кабинет писателя, нежели на комнату актера. Книг много, они подобраны умно, свободно, жадно. Они стоят не только в шкафу, — это очень живые книги, умеющие жить на полу, на стульях, на подоконниках, чтобы всегда быть под рукой.
Совсем писательским выглядит письменный стол. На нем тот яростный беспорядок, та удобная теснота книг и бумаг, которая обычно сопутствует работе.

Когда Штраух начинает говорить о своей работе, сходство с писателем углубляется. Он часто размышляет не как актер,
а как человек пишущий. Общность техники поражает.
У него чисто писательская манера накапливать материал.
Поглядите, на кого он смотрит в работе, у кого учится искать точность образа.

— Вы были в музее Толстого? — говорит он. — О, это очень, очень важно. Помните варианты описания Катюши Масловой? Как он потрясающе ищет. Как будто образ уже существует и написан с абсолютным совершенством, но где-то в воздухе. Все дело в том, чтобы его найти и скопировать. ‹…›

Он стоит посредине комнаты, голова наклонена вперед. Он разговаривает только стоя или шагая по комнате и ни разу не присел, как будто его беспрерывно что-то гонит. Он очень беспокойно говорит о своей работе над ролью.

— Нет ни роздыха, ни паузы, ни мысли о другом. Это вроде беременности, мне кажется. Нельзя быть беременной от 10 до 6 с перерывом на обед. С этим не расстанешься. Наступает полная одержимость, когда бродишь по миру, спотыкаясь, бормоча, ничего не замечая…

Он улыбается.

— Рассеянность — это высшая форма сосредоточенности, по-моему, — говорит он. — Правда, а? Или нет? ‹…›

Хозяин гораздо моложе, чем могло бы показаться. Он попросту молод. Он рассеян, но это не кроткая рассеянность ученого, а рассеянность бурная, агрессивная, рассеянность здорового, любознательного человека, который ради одного вопроса может забыть все на свете.

В нем мало черт узкопрофессиональных. Об этом говорит он сам.

— Я не профессионал, очевидно. Мне интереснее построить роль, чем играть. У меня нет потребности ежедневно быть на сцене. Это странно, правда, а? Или нет? Сейчас я начал сниматься в кино. Взялся играть доктора Айболита. Страшно сказать, честное слово. Но мне очень интересно. Это одна из любимых детских книг, интересно сделать ее в кино. Я просмотрел все рисунки в книге, они мне не понравились. Доктор сделан там худым, острым, с козлиной бородкой. Нет, нет, это совсем не так. Он круглый, заросший бородой до самых глаз, он — новогодний, он — вроде Деда Мороза. Вот такой, в широкополой шляпе, с маленькими проворными руками. Мне говорят, дети к такому не привыкли. Его не полюбят. Это правда, а? Или нет? Знаете, мы устроили пробу. Назвали полный зал детей, показали им на экране семь разных докторов. Потом устроили голосование. Ну дети и проголосовали за меня. Теперь все в порядке, я и не волнуюсь.

Тэсс Т. Штраух // Известия. 1938. 9 февраля.