Двадцать лет назад я смотрел фильм «Комиссар», и вот смотрю его снова сегодня, когда он находит наконец дорогу к зрителю. Вот уже финальные кадры.
После этого, нынешнего, просмотра фильма я сказал его
Значит, не было аберрации. Как с тех пор врезалось в память, так и осталось. ‹…›
Тихий женский голос выводит незатейливую колыбельную, а перед нами — каменное изображение девы Марии, нежданно явившееся посреди степи усталым красным конникам. Они проезжают мимо, опустив головы, не оборачиваясь, им сейчас не до девы Марии, у них свои, совсем иные заботы. Только звуки колыбельной продолжают звучать, и камера оператора Валерия Гинзбурга упрямо фиксирует эту композицию: дева Мария и бойцы, быть может, только что вышедшие из боя. А потом экранное пространство прорежет скачущий всадник. Выехав на городскую улицу, он придержит коня, камера приблизит лицо, и окажется, что это совсем мальчик. А сам городок перед вступлением войска безлюден. Наглухо запертые ворота изрешечены пулями. Власти менялись, городишко стоял, и вот настороженной тишиной он встречает новую перемену.
Режиссер сам написал сценарий по мотивам рассказа Василия Гроссмана «В городе Бердичеве».
Аскольдов, Гинзбург, композитор Альфред Шнитке в первых же кадрах дают нам сжатую, сконцентрированную
Потом тишина будет взорвана гулким и стройным шагом сотен людей, который сразу же сменит шумная, бесшабашная разноголосица: наступил так долго желанный отдых, хоть на неделю, хоть на день, и можно помыться в бане, и подлатать амуницию, и просто вытянуть натруженные ноги, блаженно щурясь на солнце.
Ритмы, настроения здесь очень подвижны, они меняются как бы неуловимо, но уже через секунду вы чувствуете, как в ставшей безмятежной мелодии ленты звучит новый режущий диссонанс.
Дезертира поймали.
Вот он стоит перед товарищами, глядя на них умоляюще и безнадежно, нелепо прижимая к груди крынку домашнего молока, потом упадет на колени в отчаянии и вдруг переломится пополам от гулкого,
Праведный революционный суд вершила комиссар Клавдия Вавилова — при молчаливой, но единодушной поддержке бойцов. Комиссару не было дела до того, что дезертира оторвали от исходящей истошным криком жены, от его родного дома, где прятался в подполе. И нам до этого не было дела, и ни крохи сомнения в вершащейся революционной законности тоже не было: преступно сидеть в подполе, когда воюют и гибнут товарищи. Только
А Вавилова… Ей ли подумать, хотя бы и мельком, о детях и жене расстрелянного, если главная ее печаль и главная досада нынче состоит в том, что собственного будущего ребенка не удалось «извести». Три месяца не вылезала из седла, потом врачу маузером грозила, но он все равно отказался помочь: поздно, надо рожать.
Нонна Мордюкова вступает в фильм, всем своим обликом противостоя традиционному, романтически приподнятому представлению
Так вот поначалу — и на первый взгляд — героиня Мордюковой выглядит тяжело, неуклюже. Глядя на нее, вы думаете о том, какое это не женское дело — три месяца не вылезать из седла, и о том, что бои и походы, вши и грязь вовсе не способствуют расцвету женственности. Великолепен ее первый разговор с командиром — Василием Шукшиным, когда Клавдия признается, что беременна. Оба — давние верные товарищи, которые
Командир дружески, мягко упрекает Вавилову, она чувствует себя виноватой в том, что оказалась в тягость отряду… И только мимолетный невольный взгляд, легкий поворот головы вдруг напомнят о том, что перед нами молодая красивая женщина, как бы она сама ни старалась об этом забыть.
Такой и приходит она в семью жестянщика Ефима Магазаника, обремененную кучей детей, — не в полевом же госпитале, который в любую минуту может стать боевым лагерем, рожать комиссару Вавиловой.
И здесь самое время сказать об этой еврейской семье, о том, как она представлена в фильме. Я совершенно уверен, что, выбирая актеров, режиссер не думал ни о чем, кроме художественного качества предстоящих ролей.
В роли Марии, жены Магазаника — украинка Раиса Недашковская. И снова — актерская работа высокого класса. Хлопотливая, забеганная, но так умело, ловко и весело управляющаяся со своим выводком, она с самого начала предстает словно бы воплощением той самой женственности, которая потом, после родов, засветится в Клаве Вавиловой, — засветится тихим и теплым светом. Влюбленными глазами смотрит на свою такую еще юную жену потрепанный жизнью жестянщик Ефим. И однажды вдруг становится перед ней на колени, прижимается к ее ногам и говорит нежно и даже как будто чуть удивленно: Мария, я тебя люблю… Годы летели, массами гибли люди, ломались эпохи, а это осталось: Мария, я тебя люблю.
Это с ними, с Марией и со старою мамой, начинает отходить душой Клава Вавилова, а когда придет время рожать — отдаст себя в их заботливые, умелые руки. Я не знаю, сколько длится на экране эпизод родов — знаю только, что длится он долго, но этого не замечаешь, ибо освоение экранного времени отличается поразительной концентрацией, емкостью.
В горячке, в бреду является Клаве потрескавшаяся, жаждущая влаги земля, потом раскаленный песок, в котором вязнут солдатские сапоги, в который наглухо зарывается тяжелая пушка, и выбившиеся из сил кони не могут сдвинуть ее с места. (И мы вспоминаем эту же пушку, когда она несокрушимо двигалась через город, дети смотрели испуганно и любопытно, а пушка отгораживала, заслоняла от нас их хрупкие обнаженные тельца). И, наконец, вода, в которую погружаются люди, кони, обезумевшие от жажды. И страшно кричит «Помогите!» слепой заблудившийся солдат, и в предродовых схватках вторит ему мучительным стоном Клавдия. И еще явится ей видение любимого человека. Здесь же, в этих бескрайних прокаленных песках, он станет жадно искать ее губы, и она ответит на его поцелуи, и будет прекрасно ее запрокинутое, одухотворенное страстью лицо. И еще будет лихая атака красных конников, и любимый первым ворвется на мост, но тут мы увидим тупую морду изрыгающего огонь пулемета и искаженное яростным предсмертным криком лицо того, кому суждено было стать отцом рождающегося в эти минуты ребенка. И долго еще скакать оседланным коням без всадников, а вдруг возникшие
Они очень редки в фильме, эпизоды, подобные косьбе посреди мертвой пустыни. Режиссер строит киноповествование на точных деталях, достоверных реалиях времени. Но сходясь, сталкиваясь, как в горячечных видениях Клавдии, они высекают поэтическую мысль, дают фильму новое — символическое, метафорическое измерение. И заскрежещет по песку беспомощно и бесплодно блеснувшая на солнце коса. И глядя в светящиеся покоем и счастьем глаза Клавдии, держащей на руках новорожденного, мы вспомним вдруг каменную деву Марию, мимо которой — помните, в начале картины — устало, не повернув голов, проехали товарищи комиссара Вавиловой. ‹…›
Ночь, когда город оставляют красные, а белые всего в сорока верстах, — это, наверное, кульминация ленты. Ее предварят жутковатые игры детей, которые, подражая выкрикам и ругательствам, не раз звучавшим на этих улицах, станут мучить свою сестренку, и засмеются, когда услышат ее стоны и жалобы. Погромщики, бандиты, убийцы! — яростно заорет тихий Магазаник на своих плачущих чад, и голос его зазвенит отчаянием оттого, что и в его собственных детей проникло, оказывается, дало ростки зло этого мира.
Этой ночью Ефим впервые скажет Клавдии — не мадам, а товарищ Вавилова. Этой ночью он произнесет вдруг свое сокровенное, выношенное: я за добрый Интернационал. А Клавдия возразит ему, что Интернационал замешан на рабочей и крестьянской крови и что нельзя жить сказками, когда идет такая страшная, не на жизнь, а на смерть праведная война.
И выстраданная правда Вавиловой не перечеркнет выстраданной правды Ефима, а будет сходиться, взаимодействовать с нею, давая надежду, что
Но это — наша надежда, а у Ефима, у Клавы, у Марии ее, этой надежды, было совсем
И неужто апокалиптическое прозрение это посетило одновременно их обоих — Ефима Магазаника и Клаву Вавилову?
Под утро Клава возьмет на руки ребенка, покормит его грудью и, захлебываясь слезами, станет говорить бессмысленные, щемяще пронзительные, ласковые слова. А потом бережно положит дитя, глянет на него в последний раз и, выкрикнувши отчаянно: Мария! Мария! — бросится догонять уходящее красное войско. Ну и люди, ну и люди, тихо скажет Ефим, поняв, что произошло. Мария и он сберегут сына комиссара Вавиловой, если, конечно, сами останутся живы. Но кто позаботится, чтобы их не убили, кто защитит их — и таких, как они? Кроме Клавы Вавиловой и ее товарищей, Ефима, Марию, детей защитить некому.
И падали на белый снег курсанты в выбеленных солнцем гимнастерках, и Клавдия Вавилова делала шаг нам навстречу.
Может быть, в следующую секунду пуля сразит и ее, но пока жила, она устремлялась навстречу нам…
Только встреча затянулась на двадцать лет.
Щербаков К. Шаг навстречу // Искусство кино. 1987. № 11.