Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
И падали на белый снег курсанты…
О фильме «Комиссар»

Двадцать лет назад я смотрел фильм «Комиссар», и вот смотрю его снова сегодня, когда он находит наконец дорогу к зрителю. Вот уже финальные кадры. По заснеженно-белому, с черными проплешинами полю идут, взяв винтовки наперевес, бойцы революции в выгоревшей добела форме петроградских командирских курсов. И знамя, их реальное курсантское знамя, полощется на ветру, а впереди их комиссар, Клавдия Вавилова. Чистый и сильный голос трубы выводит мелодию «Интернационала», в последний раз обозначилась группа бойцов вдали, но белые гимнастерки сливаются с белым снегом, и я вижу их размыто и неотчетливо, словно сквозь дымку десятилетий.

После этого, нынешнего, просмотра фильма я сказал его режиссеру-постановщику Александру Аскольдову: «Саша, может быть, у меня аберрация памяти, но ведь финал был… чуть-чуть иной был финал. Без размытости, неотчетливости этих последних секунд. Резко и крупно шли бойцы, и Вавилова впереди. Под звуки „Интернационала“ бойцы падали один за другим, и уже знаменосец покачнулся предсмертно, а Вавилова делала шаг нам навстречу и застывала в этом движении». «Все верно, — ответил Аскольдов, — был такой финал. Наверное, его стоит восстановить. Если удастся найти…»

Значит, не было аберрации. Как с тех пор врезалось в память, так и осталось. ‹…›

Тихий женский голос выводит незатейливую колыбельную, а перед нами — каменное изображение девы Марии, нежданно явившееся посреди степи усталым красным конникам. Они проезжают мимо, опустив головы, не оборачиваясь, им сейчас не до девы Марии, у них свои, совсем иные заботы. Только звуки колыбельной продолжают звучать, и камера оператора Валерия Гинзбурга упрямо фиксирует эту композицию: дева Мария и бойцы, быть может, только что вышедшие из боя. А потом экранное пространство прорежет скачущий всадник. Выехав на городскую улицу, он придержит коня, камера приблизит лицо, и окажется, что это совсем мальчик. А сам городок перед вступлением войска безлюден. Наглухо запертые ворота изрешечены пулями. Власти менялись, городишко стоял, и вот настороженной тишиной он встречает новую перемену.

Режиссер сам написал сценарий по мотивам рассказа Василия Гроссмана «В городе Бердичеве».

Аскольдов, Гинзбург, композитор Альфред Шнитке в первых же кадрах дают нам сжатую, сконцентрированную в двух-трех минутах заявку на все дальнейшее экранное действие, мгновенный образ, словно бы предчувствие того нравственного, философского противоборства, внутри которого нам еще предстоит оказаться.

Потом тишина будет взорвана гулким и стройным шагом сотен людей, который сразу же сменит шумная, бесшабашная разноголосица: наступил так долго желанный отдых, хоть на неделю, хоть на день, и можно помыться в бане, и подлатать амуницию, и просто вытянуть натруженные ноги, блаженно щурясь на солнце.

Ритмы, настроения здесь очень подвижны, они меняются как бы неуловимо, но уже через секунду вы чувствуете, как в ставшей безмятежной мелодии ленты звучит новый режущий диссонанс.

Дезертира поймали.

Вот он стоит перед товарищами, глядя на них умоляюще и безнадежно, нелепо прижимая к груди крынку домашнего молока, потом упадет на колени в отчаянии и вдруг переломится пополам от гулкого, какого-то нездешнего выстрела, и молоко из разбитой крынки будет медленно, страшно медленно выливаться на землю.

Праведный революционный суд вершила комиссар Клавдия Вавилова — при молчаливой, но единодушной поддержке бойцов. Комиссару не было дела до того, что дезертира оторвали от исходящей истошным криком жены, от его родного дома, где прятался в подполе. И нам до этого не было дела, и ни крохи сомнения в вершащейся революционной законности тоже не было: преступно сидеть в подполе, когда воюют и гибнут товарищи. Только где-то в глубине вдруг просквозило, отозвалось: голосящую эту бабу и детей, оставшихся сиротами, со счетов не сбросишь. Они живые, и им до жути, до беспредельности больно.

А Вавилова… Ей ли подумать, хотя бы и мельком, о детях и жене расстрелянного, если главная ее печаль и главная досада нынче состоит в том, что собственного будущего ребенка не удалось «извести». Три месяца не вылезала из седла, потом врачу маузером грозила, но он все равно отказался помочь: поздно, надо рожать.

Нонна Мордюкова вступает в фильм, всем своим обликом противостоя традиционному, романтически приподнятому представлению о женщине-комиссаре. А впрочем, противостояние — здесь не совсем точное слово. Работа Аскольдова и Мордюковой чужда каких бы то ни было полемических вызовов. Просто они хорошо знали, что им надо сказать. Настолько хорошо, что могли позволить себе не думать о том, каким традициям они следуют и каким противостоят, а только оставаться самими собой — самобытными, сильными художниками, нашедшими общий язык.

Так вот поначалу — и на первый взгляд — героиня Мордюковой выглядит тяжело, неуклюже. Глядя на нее, вы думаете о том, какое это не женское дело — три месяца не вылезать из седла, и о том, что бои и походы, вши и грязь вовсе не способствуют расцвету женственности. Великолепен ее первый разговор с командиром — Василием Шукшиным, когда Клавдия признается, что беременна. Оба — давние верные товарищи, которые как-то не думали о различиях и особенностях полов, когда кругом бушует пожар и надо спасать свою землю, а будущее царство свободы и справедливости представляется ослепительно прекрасным, но и в немалой мере абстрактным. А тут вдруг — помеха, нелепица, такое неуместное напоминание, что зов природы человеческой неуничтожим никакими социальными катаклизмами. И пусть ситуация не безвыходная и место Вавиловой может временно занять Перельмутер, тоже испытанный, крепкий товарищ, но как же можно было… как можно было так себя распускать, если каждый боевой коммунист на счету?

Командир дружески, мягко упрекает Вавилову, она чувствует себя виноватой в том, что оказалась в тягость отряду… И только мимолетный невольный взгляд, легкий поворот головы вдруг напомнят о том, что перед нами молодая красивая женщина, как бы она сама ни старалась об этом забыть.

Такой и приходит она в семью жестянщика Ефима Магазаника, обремененную кучей детей, — не в полевом же госпитале, который в любую минуту может стать боевым лагерем, рожать комиссару Вавиловой.

И здесь самое время сказать об этой еврейской семье, о том, как она представлена в фильме. Я совершенно уверен, что, выбирая актеров, режиссер не думал ни о чем, кроме художественного качества предстоящих ролей. И все-таки… все-таки я не скрою — мне нравится, что роль старой еврейской мамы с такой обаятельной достоверностью и теплотой играет Людмила Волынская, вышедшая из старой русской аристократической семьи. Вспоминаю Михаила Ульянова — Тевье-молочника… И когда сегодня (даже сегодня, а не только в пору съемок «Комиссара») вдруг сталкиваешься с проявлениями махрового великодержавного шовинизма, с агрессивной нравственной глухотой, с неприятием простых принципов интернационализма, от века для российского интеллигента обязательных, непременных, — как не сказать доброе слово о русских артистах, осуществляющих эти принципы в работе, на деле.

В роли Марии, жены Магазаника — украинка Раиса Недашковская. И снова — актерская работа высокого класса. Хлопотливая, забеганная, но так умело, ловко и весело управляющаяся со своим выводком, она с самого начала предстает словно бы воплощением той самой женственности, которая потом, после родов, засветится в Клаве Вавиловой, — засветится тихим и теплым светом. Влюбленными глазами смотрит на свою такую еще юную жену потрепанный жизнью жестянщик Ефим. И однажды вдруг становится перед ней на колени, прижимается к ее ногам и говорит нежно и даже как будто чуть удивленно: Мария, я тебя люблю… Годы летели, массами гибли люди, ломались эпохи, а это осталось: Мария, я тебя люблю.

Это с ними, с Марией и со старою мамой, начинает отходить душой Клава Вавилова, а когда придет время рожать — отдаст себя в их заботливые, умелые руки. Я не знаю, сколько длится на экране эпизод родов — знаю только, что длится он долго, но этого не замечаешь, ибо освоение экранного времени отличается поразительной концентрацией, емкостью.

В горячке, в бреду является Клаве потрескавшаяся, жаждущая влаги земля, потом раскаленный песок, в котором вязнут солдатские сапоги, в который наглухо зарывается тяжелая пушка, и выбившиеся из сил кони не могут сдвинуть ее с места. (И мы вспоминаем эту же пушку, когда она несокрушимо двигалась через город, дети смотрели испуганно и любопытно, а пушка отгораживала, заслоняла от нас их хрупкие обнаженные тельца). И, наконец, вода, в которую погружаются люди, кони, обезумевшие от жажды. И страшно кричит «Помогите!» слепой заблудившийся солдат, и в предродовых схватках вторит ему мучительным стоном Клавдия. И еще явится ей видение любимого человека. Здесь же, в этих бескрайних прокаленных песках, он станет жадно искать ее губы, и она ответит на его поцелуи, и будет прекрасно ее запрокинутое, одухотворенное страстью лицо. И еще будет лихая атака красных конников, и любимый первым ворвется на мост, но тут мы увидим тупую морду изрыгающего огонь пулемета и искаженное яростным предсмертным криком лицо того, кому суждено было стать отцом рождающегося в эти минуты ребенка. И долго еще скакать оседланным коням без всадников, а вдруг возникшие из-за бархана бойцы взмахнут косами, но только косить будет нечего: не выросла здесь зеленая сочная трава, осталась где-то там, на далекой Клавиной родине… Жизнь и смерть в своем постоянном, извечном противоборстве, где нет победителей, но есть любовь, надежда и стойкость.

Они очень редки в фильме, эпизоды, подобные косьбе посреди мертвой пустыни. Режиссер строит киноповествование на точных деталях, достоверных реалиях времени. Но сходясь, сталкиваясь, как в горячечных видениях Клавдии, они высекают поэтическую мысль, дают фильму новое — символическое, метафорическое измерение. И заскрежещет по песку беспомощно и бесплодно блеснувшая на солнце коса. И глядя в светящиеся покоем и счастьем глаза Клавдии, держащей на руках новорожденного, мы вспомним вдруг каменную деву Марию, мимо которой — помните, в начале картины — устало, не повернув голов, проехали товарищи комиссара Вавиловой. ‹…›

Ночь, когда город оставляют красные, а белые всего в сорока верстах, — это, наверное, кульминация ленты. Ее предварят жутковатые игры детей, которые, подражая выкрикам и ругательствам, не раз звучавшим на этих улицах, станут мучить свою сестренку, и засмеются, когда услышат ее стоны и жалобы. Погромщики, бандиты, убийцы! — яростно заорет тихий Магазаник на своих плачущих чад, и голос его зазвенит отчаянием оттого, что и в его собственных детей проникло, оказывается, дало ростки зло этого мира.

Этой ночью Ефим впервые скажет Клавдии — не мадам, а товарищ Вавилова. Этой ночью он произнесет вдруг свое сокровенное, выношенное: я за добрый Интернационал. А Клавдия возразит ему, что Интернационал замешан на рабочей и крестьянской крови и что нельзя жить сказками, когда идет такая страшная, не на жизнь, а на смерть праведная война.

И выстраданная правда Вавиловой не перечеркнет выстраданной правды Ефима, а будет сходиться, взаимодействовать с нею, давая надежду, что когда-нибудь они сольются в одну правду — высшую, свободную от всяких вынужденных ограничений, определенных временем и обстоятельствами односторонностей.

Но это — наша надежда, а у Ефима, у Клавы, у Марии ее, этой надежды, было совсем чуть-чуть в ту страшную ночь — а может, и вовсе не было. В нашем городе никогда не будут ходить трамваи, потому что в них некому будет ездить, скажет Ефим свои скорбные, пророческие слова, и начнется его апокалиптический танец вместе с детьми и Марией вокруг стоящей на грубо сколоченном табурете тускло и зыбко горящей свечи — танец стремительно надвигающейся смерти. И именно здесь, прямо встык с лихорадочно убыстряющимся танцем, в фильм ворвется эпизод прозрения-предвидения — эпизод, леденящий тем, что он не фантазия, а реальность. Для нас, хочу надеяться, навсегда прошлая, но для Ефима Магазаника — будущая. Люди, толпа людей с шестиконечными звездами на груди и в полосатых лагерных робах. Мужчины и женщины, старики, дети, убогий скарб и гробы тех, кому посчастливилось умереть, не изведав этих последних мучений. В толпе — Ефим Магазаник и совсем рядом, с младенцем на руках, — закутанная в черный платок Клава Вавилова. Чем же она может помочь, что может сделать, когда сама беззащитна — без оружия, без товарищей с петроградских командирских курсов? Только разделить участь тех, кто рядом?..

И неужто апокалиптическое прозрение это посетило одновременно их обоих — Ефима Магазаника и Клаву Вавилову?

Под утро Клава возьмет на руки ребенка, покормит его грудью и, захлебываясь слезами, станет говорить бессмысленные, щемяще пронзительные, ласковые слова. А потом бережно положит дитя, глянет на него в последний раз и, выкрикнувши отчаянно: Мария! Мария! — бросится догонять уходящее красное войско. Ну и люди, ну и люди, тихо скажет Ефим, поняв, что произошло. Мария и он сберегут сына комиссара Вавиловой, если, конечно, сами останутся живы. Но кто позаботится, чтобы их не убили, кто защитит их — и таких, как они? Кроме Клавы Вавиловой и ее товарищей, Ефима, Марию, детей защитить некому.

И падали на белый снег курсанты в выбеленных солнцем гимнастерках, и Клавдия Вавилова делала шаг нам навстречу.
Может быть, в следующую секунду пуля сразит и ее, но пока жила, она устремлялась навстречу нам…

Только встреча затянулась на двадцать лет.

 

Щербаков К. Шаг навстречу // Искусство кино. 1987. № 11.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera