На самом деле, я не настоящий кинорежиссер, по первой профессии — я филолог, окончил московский университет, отделение драматургии театра. ‹…›

Сначала я стал литературным, театральным критиком. Как театровед я объездил многие города России — тогда в российской периферии были замечательные театры. Потом судьба забросила меня на административную работу, — я был своеобразным администратором, занимался кинематографической редактурой, старался делать для кинематографа все, что от меня зависело.
Это было время крупных режиссеров, значительных фильмов.
Вы, наверно, слышали о непростой судьбе картины Хуциева
«Застава Ильича»? На дачу к Хрущеву возил эту картину я и был единственным, кто выступил в ее защиту. Так шла моя жизнь.
Потом я понял, что нужно менять судьбу. Годы оттепели сменились заморозком, ‹…› административная карьера мне была глубоко противопоказана, и я пошел сдавать экзамены на Высшие Курсы Кинорежиссеров. ‹…› я сдал экзамены и стал слушателем.
Это был очень удачный курс — Панфилов, Агеев… И был снят
фильм «Комиссар». Но сначала я не собирался снимать эту картину. Я написал сценарий к фильму, в котором должны были играть Черкасов и Чирков. Это была история людей, которые ехали с Дальнего Востока в Москву, история о крахе иллюзий людей
1930-х годов. Но так получилось, что я вспомнил рассказ Гроссмана и мгновенно представил себе будущую картину, — может, это миф или аберрация памяти, но сейчас мне это именно так представляется. ‹…›

Я позвонил Сергею Герасимову, с ним у меня были очень добрые отношения: на его студии я хотел снимать картину. В это время он на Урале, в Миассе, работал над очередной картиной. ‹…› Позвонив, я спросил у него: «Могу я к вам приехать? — А что случилось? — спросил он. — Я хочу вам показать сценарий, который не могу до этого показать никому другому». И я вылетел в Миасс. ‹…›

Герасимов сказал: «Поезжайте, начинайте работать, но только молчите, кто бы что ни говорил». Молчать я не умею и должен с полной уверенностью сказать, что, если бы не помощь Сергея Афанасьевича, не его авторитет, эту картину никто бы никогда не запустил. А так ее запустили с тем, чтоб при первой возможности сбросить под откос. ‹…›

Мне было ясно, что Мордюкова рождена на эту роль, — других актрис, кроме нее, я не видел. ‹…› Правда, она невероятно трудна в работе, при очевидной легкости и естественности на экране.

Если Мордюкова была изначально найдена, то с Магазаником было сложнее. ‹…› Некоторые очень талантливые актеры отказались сниматься в картине. Я, конечно, видел на эту роль Быкова, он знал, что я его вижу — у нас шла своеобразная игра-кокетство — мы присматривались друг к другу. И, наконец, был найден Быков. ‹…› Для моего поколения Соломон Михоэлс, этот еврейский гений, был мифом, легендой. ‹…› Ростислав Плятт, его коллега, как-то мне шепнул после просмотра «Комиссара»: «А Быков-то у вас выше Михоэлса, выше». И, вы знаете, я ему поверил.

Я очень благодарен Шукшину, что он согласился сниматься в картине, несмотря на небольшую роль, не просто сниматься, он был среди немногих, кто выступил в защиту картины, когда ее избивали. Не была найдена только Мария, жена Магазаника, я никак не мог найти женщину, которая мне являлась во сне. И мы поехали на Украину снимать без Марии.

Почти каждую неделю приходили телеграммы о закрытии картины. ‹…› Несмотря на неутвержденную роль, начинаю снимать Раису Недашковскую. ‹…› Но тогда она была очень неопытной актрисой и абсолютно не умела говорить. На меня сразу набросилась труппа. Мордюкова с Быковым задавили ее своим авторитетом. После первого съемочного дня ночью ко мне в номер пришел Быков: «Так, говорить она не умеет, выход один — все ее реплики ты передаешь мне. — Что же будет делать она? — недоумеваю я. — Она будет глухонемой. Ты не понимаешь, это метафора — это немота всего еврейского народа?!» И тем не менее Раиса у нас заговорила. ‹…›

Но я не ставил перед собой цель сделать антивоенный фильм, так же как и не делал фильм антисоветский. ‹…› Это фильм о России, не о евреях — евреи только строительный материал картины, — о трагической и светлой судьбе России. ‹…›

И тем не менее был суд, мне предъявили обвинение в растрате государственных средств в особо крупных размерах, — фильм-то стоил немалые деньги. К великому сожалению, потом долгие годы мне не пришлось заниматься кинематографом. ‹…›

Картину резали, жгли. Вышел соответствующий приказ об уничтожении картины «Комиссар». Мне позвонили и сказали, что во дворе киностудии им. Горького жгут мою картину. Все происходило за закрытыми дверями, меня никто не хотел принимать. Я решил обратиться в родной ЦК партии, посчитал, уж если обращаться, то к самому Суслову. ‹…› У меня установились доверительные отношения с его помощниками. ‹…› Мне повезло, в моей жизни было много порядочных людей: один из них — это помощник Суслова С. П. Гаврилов. Когда начали жечь картину, я ему позвонил, был уже поздний вечер, он оказался в кабинете. Говорю: «Жгут картину!» — Он: «Не может быть! Пишите Михаилу Андреевичу и звоните завтра утром». Я звоню, он мне говорит: «Приходите через час». Я пришел, он выносит мне резолюцию Суслова: «Товарищу Романову прекратить безобразие». Так резолюция серого кардинала остановила уничтожение картины, и она на долгие годы была отправлена под арест. ‹…›

Как ни удивительно, самые грустные дни, которые я пережил, — это дни взлета демократии в нашем демократическом сообществе: ликования, V-й съезд кинематографистов, свобода, гласность, освобождение полочных картин — и они, действительно, соскакивали с «полки» одна за другой, правда, потом куда-то фактически все исчезли, кроме двух-трех. Но у меня была ситуация абсолютно безвыходная: в ноябре 86 года меня вторично исключили из партии, и исключил меня не кто иной, а Борис Николаевич Ельцин. Я достаточно критически относился к тому, что происходило тогда, и написал ему письмо, где на 80-ти страницах дал анализ ситуации в российском кинематографе, — это были мои предложения, что сделать, чтобы наше искусство не замерло во времени. В ответ последовали репрессии: меня заочно исключили из партии, открыли очередное уголовное дело. ‹…›

Но наступил знаменитый Московский кинофестиваль 87 года. ‹…› Состоялась пресс-конференция, я тоже попал на нее, — меня почему-то пропустили. ‹…› Один колумбийский критик спросил: Господин Климов, а что, уже все полочные картины освобождены? Его сразу заверили, что все. И тут нечто иррациональное меня подняло, и я прошел через весь этот переполненный зал, наступая на чьи-то ноги, ничего не видя перед собой, только побелевшие физиономии своих коллег, и сказал: 20 лет я молчал, теперь дайте мне сказать. ‹…› Пресс-конференция после этого почему-то сникла, на меня двинулась армада телевизионщиков, фотокорреспондентов, — я никогда ранее с этим не сталкивался. Когда я вырвался из их объятий, в коридоре меня ждал весь белый Э. Климов, председатель пресс-конференции, он прошептал: «Вы знаете, что ваша картина не нравится Горбачеву?» ‹…› На следующий день Горбачев принимал Маркеса, и тот рассказал ему о моем демарше. Дана была команда сверху. Через день мне позвонил замминистра нашего кино и спросил: «Вы все еще настаиваете, чтоб „Комиссара“ показали?» ‹…›

Был назначен просмотр в Белом зале Дома кино, в том самом зале, где в 67 году меня исключили из партии за того же «Комиссара». ‹…›…уже во время последовавшей за просмотром пресс-конференции пришла телефонограмма: «Есть разрешение, картина „Комиссар“ выйдет в прокат».

Вскоре картина была показана на Берлинском кинофестивале.
Так из «черной» дыры мы вырвались на Запад. ‹…› На Западе у «Комиссара» невероятно успешная судьба, у него очень много крупных международных призов, в том числе очень важные для меня церковные призы. ‹…›

У картины за рубежом очень много призов. ‹…› В Германии картина «Комиссар» была признана самой успешной русской картиной в послевоенной Германии, ее там и сейчас показывают 5–6 раз в год. На Западе, в отличие от России — это только для информации, это не вызывает у меня восторга — у «Комиссара» огромная пресса, о нем написаны сотни статей, о нем снято несколько фильмов.
Все это, конечно, меня радует, но, повторяю, я-то снимал фильм для России, для своего народа. ‹…›

Не хотелось, чтоб все было в прошлом. ‹…› Пока суд да дело, я написал… нечто — не хочется говорить, сценарий, сейчас все стали писать сценарии, и они воспринимаются как подделка, — я иначе отношусь к этого рода литературе. Это одновременно еще и роман. Он вышел в Германии, переводится на другие европейские языки. Называется «Возвращение в Иерусалим: история для кино, длиною в 20 лет», к сожалению, его сюжет уже растаскивают другие режиссеры.

Последние годы я живу в Германии. ‹…› Я пишу, читаю лекции в академии кино Германии и Швеции — за этим не стоит больших денег. Все еще мечтаю снять фильм о России.

Аскольдов А. «И тут я первый раз завязал шнурки…» [Записал
А. Сотников] // Новый берег. 2004. № 4.