В 1952 году в ноябре я поехал от ВТО посмотреть новые спектакли в сибирских театрах. Обычная поездка, какие много раз на год предпринимает Театральное общество.
На «ИЛе» я долетел до Красноярска, затем
В каждом из названных городов мне нужно было смотреть спектакли и затем в ходе беседы с актерами и постановщиком оценивать работу театра.
Надо сказать, что я порядочно трусил. В поле зрения ВТО я попал благодаря тому, что за год до этого напечатал в журнале «Театр» одну небольшую работу. Эта статья родилась в качестве побочного продукта моей диссертации. Встречаться с актерами и объяснять им, в чем состоят достоинства и недостатки их работы — учить их, — было страшновато.
Но со мной вместе — и я это скоро понял — путешествовал некий ореол и обаяние столицы. Глаза людей, с которыми я встречался, сияли таким жадным любопытством ко всему, что шло из Москвы, что скоро мои страхи рассеялись.
С конкретным анализом спектаклей я, конечно, справлялся неважно, но от меня и ждали другого: столичных новостей, рассказов о московских премьерах, а больше всего — той возможности соприкоснуться с атмосферой театральной Москвы, которая так дорога каждому периферийному актеру.
Это я как раз мог.
Скоро я научился уверенно произносить, что Акимов недавно сказал
И было еще одно.
Каждому актеру интересно услышать мнение о своей игре не только от товарищей, а особенно от заезжего человека. Такое мнение, если оно хорошее, обычно долго берегут и лелеют и как бы носят в качестве медали до следующего приезда
Короче говоря, в Норильск я вылетел уже человеком опытным.
Перелет получился для меня тяжелым. В самолете
Самолет приземлился. Мороз стоял жуткий, норильский, я задохнулся первой порцией воздуха. Однако встретили, усадили в «Победу» и повезли. Но не в гостиницу, а к Всеволоду Константиновичу Лукьянову — ведущему артисту городского театра.
Долго ехали темной снежной равниной, сугробами. Неожиданно возник многоэтажный каменный город, ночной, безлюдный, но весь освещенный тусклыми фонарями. Затормозили у подъезда. Вышли из машины. Поднялись на третий этаж. Открылась дверь, ярко блеснули начищенные яичные половицы паркета. Послышался шум голосов. Замерзший, усталый, смущенный, я оказался среди десятка незнакомых людей. На столе уже несколько часов перестаивал ужин. Ждали московского театроведа.
…Но я уже чувствовал себя на «коне». Опять в ход пошли Акимов и Кедров. Впрочем, мне стало ясно, что и нужды особенной в них здесь не было. За столом собрались люди начитанные, сердечные, с широким кругозором.
Говорить было о чем, и было легко.
Выпили, закусили, и мне, уставшему и с мороза немного захмелевшему, представилось, что с этим последним пунктом своей миссии я справлюсь особенно удачно. Я уже рисовал себе и свое возвращение в Москву, и отчет в ВТО, который, бесспорно, будет блестящим, и то, как я буду рассказывать о своей поездке друзьям, и даже то, как буду транжирить полученные за командировку деньги.
Вообще я почувствовал себя значительным, большим, умным и удачливым. Все было чудесно.
Среди гостей я отметил для себя молодого человека лет двадцати пяти, высокого, худощавого, светловолосого, с удивительно подвижным лицом, которое своим постоянно меняющимся выражением каждый миг стенографировало то, что он чувствовал. Особенно привлекали глаза. Небольшие и как бы жившие отдельно. Когда лицо было смешливым, глаза все равно оставались грустными. Я никогда не видел таких выразительных глаз.
Как это всегда бывает, гости за столом разбились на маленькие группки, а он оставался один. К нему поминутно обращались и втягивали в разговор. Он отвечал быстро
Расходиться стали к утру. Хозяйка удалилась на кухню заваривать чай, Всеволод Константинович вышел в переднюю проводить гостей, а мы с тем молодым человеком остались на несколько минут одни в комнате. И тогда я узнал, почему он так держался в этот вечер.
Хмель уже немножко проходил, он придвинулся ко мне и сказал:
— Завтра улетаю.
— Куда?
Он пожал плечами.
— Улетаю. С этим театром все. Точечка.
Затем вздохнул, сгримасничал и с откровенностью, даже
— Не вышло у меня здесь. И театр хороший, и люди, а у меня не вышло. Может быть, я даже вообще не артист…
Мы сидели двое в этой комнате. Хмель совсем слетел с меня. Вдруг я сам почувствовал жуткую неуверенность.
В самом деле. Вот у него не вышло. А у меня?
И тут мысли, которые я в течение этой поездки и раньше все время загонял на задние дворы сознания, посыпались одна за другой.
Дело было в том, что я отлично знал, что я неудачник. Диссертацию я не защитил, вернее, просто не дописал, потому что потерял к ней интерес и не заставил себя работать. Я окончил филфак, но эта специальность мне не нравилась, и я почти ничего в ней не умел. И театроведом я, конечно, тоже был никаким. Попал в ВТО случайно. И, честно говоря, не имел никакого права соглашаться на эту поездку. А что после поездки? Я этого и сам не знал. У меня и плана на жизнь никакого не было. Из него, из этого парня, не вышло актера, а я еще даже не пробовал никем стать.
На кухне хозяйка звякала чашками. В передней продолжался разговор, а мы сидели и молчали.
Утром мой одинокий собеседник улетел. И через несколько дней, посмотрев в Норильске спектакли, улетел в Москву и я.
Жутко тяжело было у меня на сердце. Я думал о нем, о себе, как нам удастся эта жизнь? Ведь ее было еще так много впереди.
Прошло лет семь. В Москве на улице Горького я обернулся к окликнувшему меня человеку. Мы поздоровались. И я понял, наконец, чьи же так странно знакомые глаза мучили меня с экрана.
Это был он. Мой норильский знакомый. Иннокентий Смоктуновский.
1963. Мастерская Л. Трауберга.
Аскольдов А. Неудачник // Искусство кино. 1996. № 8.