Дранкову удалось добиться того, что о его съемках стала говорить вся Россия. Добившись поддержки С. А. Толстой, он заснял «День восьмидесятилетия Л. Н. Толстого», впервые запечатлев на пленку облик гениального писателя. А через два с половиной месяца после этого он выпустил первый русский игровой фильм «Понизовая вольница» («Стенька Разин»).
Что ‹…› касается первой съемки Л. Н. Толстого, произведенной Дранковым вместе с оператором В. Васильевым[1], то скажем, что они привлекли сочувствие к кинематографу даже тех, кто относился к нему (и не без оснований) резко отрицательно. Писатель Скиталец откликнулся на просмотр фильма о Толстом взволнованной статьей «Жизнь на полотне»:
«Вчера я видел в синематографе Льва Толстого... Видеть Льва Толстого!.. За годы моей работы я имел много случаев и соблазнов побывать у Толстого, но каждый раз останавливала какая-то неодолимая робость... И вот вчера я увидал его — живым на полотне. Я не взял программы — и не знал, какие будут картины, — и вздрогнул от радостной неожиданности, когда на экране появились черты, столь знакомые по портретам всему миру... Толстой дома в Ясной Поляне, на вокзале в Москве... Одна за другой проходили картины, которые увидят и наши дети, и наши праправнуки, которые, может быть, ото всей нашей эпохи сохранят это имя... В небольшом зале было около 100 зрителей — и было почти темно, но ясно чувствовалось, что все эти случайно собравшиеся люди тепло и сердечно обрадованы неожиданным подарком синематографа. Они увидели Толстого — и над ними прошло что-то очищающее»[2].
Дранкову удалось еще один раз заснять Толстого — в 1910 году, незадолго до его смерти.
Киносъемки Толстого являются одним из драгоценнейших кинодокументов дореволюционных лет и представляют выдающуюся историко-культурную ценность. На этом основании некоторые историки нашего кино, например, Г. Болтянский, даже пытались «амнистировать» Дранкова, говоря о том, что этот прожженный и темный делец с огромной любовью и преклонением относился к имени Толстого. Нам все же кажется, что права на «амнистию» Дранков не заслужил. Зная о том, что он с крайней бесцеремонностью снимал Толстого, не хотевшего, чтобы его портреты показывали в кинематографе, зная, что впоследствии он устроил на Капри настоящую охоту за М. Горьким, категорически запрещавшим себя снимать (Дранков выпустил в продажу ленту «Горький на Капри», в которой можно было увидеть, что писатель закрывал лицо руками, чтобы не попасть на экран), мы полагаем, что Дранков заботился не столько о создании документов по истории русской культуры, сколько о наживе и сенсации. Косвенное подтверждение нашему мнению можно найти в сохраненной И. Тенеромо беседе Толстого о кино[3]. В этой беседе Толстой говорил, что «сидит в камышах кинематографии жаба-торгаш», с существованием которого приходится примиряться, потому что от него зависит жизнь кинематографии. Если сопоставить эти слова Толстого с тем фактом, что из всех кинематографистов он знал только одного Дранкова, то можно предположить, что образ жабы-торгаша возник у великого писателя в результате знакомства с Дранковым.
Гинзбург С. Кинематография дореволюционной России. М.: Искусство, 1963.