В 9-м номере «Нового мира» за 1969 год я прочел переписку Куприна и Репина. Публикация была подготовлена дочерью Александра Ивановича, Ксенией Александровной, ей же принадлежат и комментарии к письмам. Последнее из них написано Репиным буквально за несколько дней до смерти.
Переписка эта полна безнадежности, растерянности, тоски по ушедшему. Оба они склоняют голову перед могучими силами своего прошлого, которое ушло безвозвратно. Оба они — Репин, доживающий свою почти вековую жизнь в нескольких километрах от советской границы, и Куприн в легком прекрасном Париже, связаны одним чувством любви к своему прошлому и тоской по России.
«Вы такой же, как русский снег, такой же вкусный, такой же чистый, такой же волшебный и такой же простой, такой же божий... И так хочется настоящего русского снега», — пишет Куприн Репину.
«Сколько мы угнетены зимой! Снега, морозы... Окрестные говорят, что лета не будет... Да, прошли наши красные денечки, — откликается Репин.— Милый и дорогой Александр Иванович! Сижу перед вашим и красавицы-дочери портретом и не могу оторваться, до чего обворожительно.
Вы как живой, — и — с самой симпатичной стороны русский, высокой интеллигенции и могучего характера человек.
Да я едва ли могу описать все, что мне грезится об этом поэте, творчество которого так могуче завоевывает, — простите умолкаю, ибо все это слабо и ординарно перед явлением чего-то нового и в высшей степени красивого своеобразной красотой мужчины, чего-то богатырского. Теперь о портрете дочери: весь итальянский Ренессанс, начиная с Андрея дель Сарта до Сикстинской Мадонны, все незабвенные идеалы красивой нации, все соединялись в этом — невыразимой красоты — образе... Ах, я до вечера не описал бы все свои ощущения восторга перед этой ангельской красотой... И вот уже — сила изображения. Какие слова могут выразить то, что дано изобразительному искусству».
Читая эти строки, я невольно вспомнил день, когда я держал эти портреты в руках и смотрел на живого Куприна. Это было летом тридцать седьмого года.
Дочери я тогда не видел и не знал, но на фото, действительно исполненном «рукою недюжинного художника», запечатлелись черты «красивой нации» в этом невыразимой красоты облике.
Я смотрел на портрет Куприна и на оригинал.
Это был усохший и выцветший прототип портрета, очень чистенький человек в сером костюме, глядя на которого трудно было даже представить что-то богатырское, так слаб и хрупок был его стан, лишь тихость и интеллигентность светились в его облике. Иногда в его отсутствующем взоре вспыхивали лукавые молнии, что-то таилось в Купринских глазах, глядящих с портрета.
Странные, противоречивые чувства охватили меня, когда я, оторвавшись от портрета, смотрел на Александра Ивановича, и как бы для того, чтоб убедиться в этом, чуть-чуть продлил рукопожатие. Ведь в руке у меня была рука живого Куприна.
Вот как это произошло.
Вскоре после возвращения Куприна киностудии дружно обратились к его повестям и романам: табу было снято. «Ленфильм» лидировал. Гарин и Локшина должны были ставить «Поединок» под названием «Господа офицеры».
У меня зародилась мысль экранизировать «Олесю», скрестив ее сюжет с несколькими линиями из «Полесских рассказов». Будучи в Ленинграде, я договорился с руководством «Белгоскино», которое в те годы помещалось на канале Грибоедова. Надо было получить разрешение Куприна. Студия написала письмо Александру Ивановичу.
Вскоре, тщательно продумав разговор, отрепетировав его с товарищем по аспирантуре Гришей Чахирьяном и убедив друг друга, что достаточно прилично одеты, мы направились в гостиницу «Метрополь», предварительно созвонившись и условившись о свидании с женой Куприна.
Куприн жил в «Метрополе» на третьем или четвертом этаже. Мы с робостью постучали в дверь и с трепетом ждали встречи. Обстоятельства последних лет жизни Куприна в эмиграции в Париже, слухи о его антисоветских взглядах в первый период эмиграции, казалось, полностью исключали возможность встречи с ним в России, — это свидание представлялось более невероятным, нежели со штабс-капитаном Рыбниковым, героями «Ямы» или «Поединка». Но мы стояли у двери и должны были увидеть человека, который пил чай, гулял, переписывался с Чеховым, Горьким, Короленко, Буниным.
Дверь открылась моментально, видимо, нас ждали. Нам приветливо и даже, я бы сказал, несколько льстиво улыбаясь, открыла пожилая скромно одетая женщина и попросила пройти в номер.
Номер был тщательно прибран, как будто в нем и не жили, не было видно никаких вещей, кроме гостиничных. Жена Куприна попросила нас сесть и скрылась за занавеской алькова, сказав, что сейчас Александр Иванович выйдет.
И действительно минут через пять к нам вышел Куприн. Вернее, к нам вывели Куприна. Он двигался крайне медленно, его вела, поддерживая под руку, супруга. Маленький, сухой, он шагал очень осторожно, но легко. Одет он был чрезвычайно чисто, даже франтовато: серый костюм, хорошо начищенные штиблеты. Но в том, как был повязан галстук, как смотрел платочек из кармана пиджака, чувствовалось, что его одевали.
В первый момент мне показалось, что он слеп, что он нас не видит, а движениями его управляет жена. Вероятно, так велик был шок от несходства оригинала с портретами. Когда я подошел ближе, меня встретил купринский изучающий взгляд, но через секунду он потух, обратившись внутрь.
— Саша, к тебе молодые люди по поводу «Олеси»!
Куприн механическим жестом протянул нам руку.
Жена подвела его к столу, помогла ему сесть за стол. Мы разместились напротив.
— Александр Иванович уполномочил меня вести его дела, — сказала супруга и протянула нам какую-то бумагу со штемпелем.
— Вот доверенность.
Я сказал, что мы пришли просить разрешение на экранизацию «Олеси», что «Белгоскино» заинтересовано в ее постановке. От себя я добавил несколько слов из заготовленной длинной речи о творческих принципах экранизации и о том, почему мы считаем «Олесю» столь подходящей для экранизации.
Куприн смотрел на меня, но, видимо, либо совсем не слушал, либо был погружен в свои мысли.
Жена стала выполнять роль переводчика.
Она громко и примитивно, как говорят с детьми, разъяснила и повторила вкратце мое обращение к нему.
Напомнила, что он уже вел переговоры с «Ленфильмом» о «Поединке».
Куприн закивал головой в знак согласия и ничего не сказал.
— Александр Иванович согласен, — сказала супруга. — О деловых вопросах мы договоримся.
Она спросила, сколько платят за экранизацию, вероятно, решив проверить, не занизили ли сумму представители «Ленфильма» за «Поединок».
Я назвал сумму, видимо, она была такая же, так как Вера Николаевна согласилась. И сказала, что она напишет письмо в «Белгоскино».
Куприн зашевелился и стал что-то искать. Полез в карман пиджака, вынул пачку папирос. Достал папиросу. Я поспешил зажечь спичку, но увидел, что Александр Иванович протянул папиросу ко рту не тем концом. Руки у него дрожали.
Жена быстро поправила, я поднес спичку, и он закурил с удовольствием.
Мы распрощались, сказали, что сообщим студии и та вышлет соглашение. Поблагодарили. Хозяйка нас любезно проводила.
Второй раз я пришел через несколько дней, заранее предупредив по телефону. Я был принят как знакомый. Видимо, ждали. Куприн сидел за столиком и курил.
Я сообщил, что руководство студии бесконечно радо, и попытался кратко изложить план экранизации. Куприн в этот раз слушал внимательно. Но ничем не выразил своего согласия или неудовольствия.
Один раз он лишь остановил меня, когда я говорил о чувствах землемера к Олесе.
— Молодой человек, это ж я сам, — посмотрел на меня вдруг живыми глазами, и сказал: — Хорошо бы это все увидеть. — В голосе его послышалось волнение. Он одобрительно покачал головой. И попросил принести законченный сценарий.
Жена Куприна на бланке гостиницы «Метрополь» написала письмо о разрешении на экранизацию, Куприн расписался. Супруга перевела разговор на съемки фильма. Она сказала, что ее дочь Ксения киноактриса, снимается во Франции и сейчас не может приехать, хотя было бы очень хорошо, если б она снялась в роли Олеси.
Она принесла фотографии. Их было несколько — в их числе и тот портрет, о котором писал Репин. Добавить к его описанию нечего.
Я был поражен и взволнован мыслью о том, что в моей экранизации купринского рассказа будет сниматься красавица-дочь писателя, актриса французского кино.
В. Н. вернула меня на землю, спросив, каковы формы оплаты актеров. Я сказал что-то неопределенное, в частности, что актеры состоят в штате студии и получают зарплату. Мои ответы В. Н. явно не удовлетворили, но так как до съемок было еще далеко, она попросила держать ее в курсе дела, заходить, звонить.
Куприн нас не слушал, отрешенный от того, что говорилось, он смотрел на портрет своей дочери, и в глазах его блуждали те же огоньки, что и тогда, когда он вспоминал Олесю.
Я подписал договор, приложил к нему разрешение Куприна и в тот же день все это отправил на студию.
Но через десять дней план кинематографии был пересмотрен, из него была исключена вся классика, в том числе — «Поединок» и «Олеся».
У меня даже не осталось письма с подписью Куприна. В столе лежит лишь план экранизации «Олеси» — тот самый, который держал в руках Александр Иванович.
Маневич И. «Олеся» // Киноведческие записки. 1997. № 34.