В Фонтеней-под-Лесом, на чистенькой игрушечной вилле живет один волшебник.
Всем известно, что волшебники бывают добрые и злые и что, кроме того, каждый из них владеет своим особым, специальным колдовством. Так вот, рекомендую: волшебник этот — Владислав Александрович Старевич, творец самого интересного, самого доброго и самого оригинального кинематографа на свете.
В своем киноискусстве Старевич — все.
Он сочиняет или выбирает сюжеты; он составляет синопсис и подробный сценарий, он метер-ан-сцен, режиссер, декоратор, оператор, машинист, костюмер и заведующий световыми эффектами; он сам выдумывает своих артистов, создает их из глины, дерева, железа, тряпок, перьев, картона, клея и пружин, и, наконец, вдохнув в них, подобно Пигмалиону, жизнь, заставляет их по своему усмотрению двигаться, думать и чувствовать. Спрашивается: какой директор театра, какой талантливый режиссер или какой великий актер обладал такою совершенной полнотой сценической воли и власти?
Впрочем, оговорка. В этой изумительной труппе есть одно лицо, одушевленное одиннадцать лет назад при своем рождении нашим общим Великим Хозяином. Это Ниночка Старевич, Звезда и Красная Строка Фонтенейского Синема. Отличается она от взрослых взаправдашних звезд только лишь простотою, скромностью, приветливостью, правдивостью, отсутствием честолюбия, бескорыстием и непосредственной детской прелестью: разница, как видите, самая пустяшная.
Мы в ателье. Крошечная комнатка. Мягкие кресла. Перед нами серебряно-бело-серый экран не более метра в длину, немного короче в ширину. Сзади нас в стене вырезано квадратное малое отверстие, за ним что-то таинственное шипит. Закрываются портьеры. Минутная темнота. Вдруг экран озаряется точно внутренним светом, растаивает, и на его бывшем месте начинается причудливая жизнь.
Первая картина, которую нам показывают, — «Голос соловья». Она получила Большую золотую медаль в Америке, на кинематографической выставке. Ее уже одна американская фирма взяла в аренду на два года. Предлагали на десять, но Старевич настоял на укорочении срока.
Сюжет ясен и прост до последних пределов, но в этом и достоинство его и обаятельность, особенно после тех «чудес достижений», от которых стало мучиться зрение в современных синема.
Старый заброшенный, весь проросший плющом сад. Серая, изъеденная временем мраморная урна на пьедестале. В этот тихонький укромный уголок любит прилетать соловей. Сядет на ветку, оглядывается, охорашивается, потом запоет. Но ведь как поет! Ваш покорный слуга, будучи молодым офицером лет двадцати двух, однажды задумался и засиделся весенним утром на волочисском кладбище, где так тесно разрослись сирень, шиповник, жимолость и бузина. И вот так же прилетел соловей, так же покачался на ветке в двух аршинах расстояния и так же запел, поднимая самозабвенно кверху головку, расширяя крылья и трепеща ими. Я долго не хотел верить тому, что соловей Старевича искусственный, и поверил лишь тогда, когда мне его показали. Это говорит, до какой степени остро, метко и верно наблюдал художник все мельчайшие движения птицы и с каким невероятным терпением они запечатлены на экране.
Прилетает к серому королю певцов его скромная подружка, но она на втором плане. Это он, обладатель несравненного бельканто, привлекает все напряженное внимание Ниночки, которая украдкою, из-за кустов слушает его чудесные рулады. Ах, хорошо бы этого соловья в клетку да в комнату!
И желание девочки исполняется. Коварная дорожка из вкусной приманки ведет к страшному проволочному ящику. Птичке и страшно, и соблазнительно. Недоверие, колебание... но аппетит пересиливает. Соловей уже в клетке. Хлоп, щелкнул деревянный тугой затвор. Птичка в западне.
Прибегает Ниночка. Сначала ей померещилось, что попала большая серая крыса (да и нам, публике, тоже). Испуг и отвращение. «Ах, ведь это соловей! Какая радость! Милый соловей, ты теперь будешь жить в большой серебряной клетке, и ты будешь кушать самые отборные лакомства. Какое счастье!»
Наступила ночь. Клетка с соловьем висит на окне. Нина спит в своей постельке. Безмятежная улыбка на милом личике. Снятся, должно быть, милые сны. Но почему вдруг омрачается лоб, дрогнули губки, почему на лице жалость, печаль, сострадание... Та же мраморная урна. Прилетает знакомая вторая птичка. Глядит туда, сюда, ищет, тревожится, суетится, недоумевает. Помните, в старинной песенке начала прошлого столетия:
Ея миленький дружочек
Улетел от друга прочь.
Конец ясен. Проснулась Ниночка, вспомнила сон, вышла с клеткой в сад. Повздыхала, повздыхала (кто тут не вздохнет!) и широко открыла дверцу соловью. Порх — и нет его. И опять качается на ветке над водой и поет, и по горлышку его, под кожей надувается и ходит комочек.
Я потом, когда-нибудь расскажу о других прекрасных, полных жизни и юмора пьесах Старевича — сейчас мало места. Но с неотрывным вниманием, с неиссякающим интересом я смотрел развертывавшиеся передо мною картины: «Лягушки, требующие короля» и «Война всех добрых насекомых против зловредных пауков с участием на стороне вторых храброго вороненка». Пусть действующие лица — птицы, жуки, муравьи, лягушки, а румяный и седой Зевс сделан из тарлатана и ваты: их жизнь не менее, если не более правдоподобна, чем «сильно-психологические переживания» артистов взрослого синема.
Но работа Старевича мне кажется прекрасной по любви, которая в нее вложена, и непостижимой по ее изумительной кропотливости. Десятки фигур, и движение каждой из них прослежено и проверено на каждый миллиметр.
Конец сеанса. Все герои лежат рядом со мною на рабочем столике в живописном беспорядке и притворяются, что спят. А Ниночка у себя наверху — растянулась на ковре, голова уткнута в ладони — и читает книжку. Терпеть не может стульев. В. А. провожает нас — А. И. Филиппова и меня — до вокзала. Хорошо в Фонтеней. Воздух чист вечером, и в нем пахнет наступающей весной.
Куприн А. У художников. В. А. Старевич // Русское время. Париж. 1926. 24 марта.
Цит. по: Киноведческие записки. 1999. № 12.