Работа А. И. Куприна (1870–1938) в кино в качестве сценариста и автора экранизаций собственных произведений в дореволюционный и доэмигрантский период его творчества уже изучалась отечественными исследователями[1], темой некоторых работ стал такой интересный аспект проблемы как влияние кинематографа на его прозу («кинотемы»)[2].
Особенно любопытным эпизодом в творческой биографии писателя в эти годы осталось его выступление в качестве актера:
«Фильмы Жакомино [известный клоун, приятель Куприна. — Н. Н.] были клоунадами, только разыгранными не в условном пространстве цирковой арены, а в безусловной среде, фиксируемой киноаппаратом. Они были поставлены по сценариям и при участии А. И. Куприна. Замечательный писатель почему-то ненавидел театр и театральных актеров, но страстно увлекался цирком. Жакомино сумел этим воспользоваться»[3]. Имеются в виду два варианта трюковой комедии, поставленных режиссером и оператором В. Гельгардтом на даче у Куприна, — «Жакомино жестоко наказан» (1913, Т-во «Вита») и «Наказанный любовник, или Шофер подвел» (1915 [по другим источникам — 1916], Кинолаборатория «Светосил»). От второго варианта Куприн отказался и впредь запретил использование своего имени в кино в рекламных целях. Комментируя этот факт, Л. Прокопенко в статье «Куприн и кино» ссылается на публикации в «Биржевых ведомостях» и утверждает, что Куприн на самом деле никогда не отрекался ни от того, что он был автором сюжета данной постановки, ни от своего участия в ней в качестве исполнителя («У меня на даче снимали домашний спектакль для себя, в котором участвовал я и мои гости» — 28 апреля 1916 г., а также по поводу первого фильма: «На даче А. И. Куприна в Гатчине, как мы уже сообщали, состоялось экспромтом представление для кинематографа с участием хозяина и гостей — писателя А. Н. Будищева, клоуна Жакомино, госпожи Бениовской и др. Юмореска для кинематографа была сымпровизирована А. И. Куприным» — «Биржевые ведомости», 27 апреля 1913 г.), но протестовал лишь против того, чтобы этот домашний фильм демонстрировался в кинотеатрах[4].
К сожалению, вышеописанный случай был не единственным, когда Куприн тяготился «игрой в синема» и решительно отрекался от своей причастности к некоторым фильмам. Так отказался он от авторства сценария фильма «Трус» (1914, Т-во «Русская лента», реж. Р. Унгерн и Б. Глаголин); от оказавшихся откровенной бульварщиной двух экранизаций «Ямы», несмотря на то, что, по крайней мере для одной из них (реж. М. Мартов, Русское кинематографич. т-во, 1915), сценарий был, по-видимому, написан все-таки им самим.
А. И. Куприн оказался в эмиграции очень рано, уже в 1919 г. В советском литературоведении отъезд писателя был официально представлен как своего рода нелепая случайность (оказался на территории, занятой белыми), в действительности же это был, вероятно, результат волевого решения. Значительную роль в принятии этого решения сыграл, по-видимому, обыск в доме Куприна и арест писателя реввоентрибуналом в 1918 году по обвинению в контрреволюции. Причиной ареста стала статья Куприна в защиту великого князя Михаила Александровича, которую он имел смелость опубликовать в газете «Молва». Правда, тюремщики обращались с провинившимся уважительно и не без юмора. Дочь Куприна от второго брака, Ксения, пишет в своих мемуарах:
«Революционный трибунал, где находился Александр Иванович, был в бывшем дворце великого князя Николая Николаевича. Комендант, в прошлом матрос, на вид довольно суровый, неожиданно стал преданнейшим поклонником Куприна, радостно угождал ему во всех мелочах, чудесно кормил и поил красным вином. Была разрешена встреча с мамой. Она бросилась к отцу со словами: „Ты жив? “ Оказывается, когда она звонила, чтобы узнать о судьбе Куприна, комендант пошутил и ответил своей любимой фразой: „Расстрелян к чертовой матери“. Мама накинулась на него с упреками, но он радужно улыбался: „Я трошки пошутил, товарищ Куприна“»[5].
Вероятно, сознавая, что подобный юмор в стране Советов становится все более популярным, после поражения армии Юденича при наступлении на Петроград Куприн покидает родину (1 ноября 1919 г.) и уезжает с семьей в Гельсингфорс (Хельсинки), а оттуда (4 июля 1920 г.) переезжает в Париж. Доля правды в официальной версии отъезда Куприна как поступка вынужденного и подневольного состоит в том, что уезжал он с тяжелым сердцем, с тоской и осознанием того, что покидает не только родину, но и отрывается от русской народной речи, питательной среды для его творчества. По дороге в эмиграцию Куприн писал своему другу художнику Илье Репину:
«...Не моя воля, но сама судьба надувает ветром паруса нашего корабля и гонит его в Европу ‹…›. Тоска здесь ‹…›. Я изнемогаю без русского языка! Эмигранты, социалисты, господа и интеллигенция — разве по-русски они говорят? Меня, бывало, одно ловкое, уклюжее словцо приводило на целый день в легкое, теплое настроение... ‹…› Буду писать вам из... Вот и сам не знаю откуда. Есть три дороги — Берлин, Париж, Прага. На столбе, под именем города, что-то написано. Но я, русский малограмотный витязь, плохо разбираю, кручу головой и чешу в затылке. А главное, мысль одна:
„Домой-ба!“»[6].
Мечту свою Куприн осуществил, но спустя семнадцать лет. В 1937 г. он вернулся в Россию, как оказалось, на последний год своей жизни. В Советском Союзе друзья писателя пытались восстановить его репутацию с тем, чтобы оправдать его в глазах официальных кругов. Это было необходимо в первую очередь для публикации его произведений. В предисловии к первому тому собрания сочинений Куприна Константин Паустовский пытается представить коллегу как истинного патриота (факт несомненный) и как истинного, хотя в чем-то и заблуждающегося, но убежденного революционера (факт сомнительный). К. Паустовский пишет:
«Куприн с восторгом принял Февральскую революцию, но по отношению к Октябрьской революции он занял противоречивую позицию. Он гневно восставал против врагов Октябрьской революции и вместе с тем сомневался в ее успехе и в ее подлинно народной сущности.
В этом состоянии растерянности Куприн эмигрировал в 1919 году во Францию.
Поступок этот был неорганичен для него, был случаен. За границей он тяжело тосковал по России, почти бросил писать, и, наконец, весной 1937 года вернулся в родную Москву.
Он был уже тяжко болен и умер 25 августа 1938 года.
„Даже цветы на родине пахнут по-иному“, — написал он перед самой смертью, и в этих словах выразилась вся его глубочайшая любовь к своей стране»[7].
Ностальгия по родному дому и тоска по живой русской речи были определяющими факторами в решении Куприна на репатриацию. Но те же чувства испытывали все русские писатели, уехавшие во Францию и не вернувшиеся на родину. Так что же явилось для Куприна решающим толчком к решению о возвращении, и какую роль в его жизни в эмиграции сыграл кинематограф?
Авторитет Куприна в русской диаспоре был высок, его мнение ценилось. К нему обращались за протекцией, причем не только представители литературных кругов, но и соседи из смежного цеха. Мы уже приводили выше письмо Николая Колина[8] с просьбой к Куприну замолвить за него словечко перед Абелем Гансом (‹…›). Из мемуаров дочери писателя мы узнаем, что просьба Колина не осталась без ответа.
«К нам зачастил ставший в Париже киноактером Николай Федорович Колин, бывший актер МХАТа. Он подружился с моим отцом. И нередко оба они с тоской беседовали о покинутой родине.
Колин ни слова не знал по-французски, но почему-то считал моего отца, немного владеющего языком, отличным переводчиком.
Они вместе ездили к кинорежиссеру Абелю Гансу для переговоров. Ганс считался специалистом по постановке фильмов с огромными массовками. Капиталисты, вкладывавшие деньги в его фильмы, боялись режиссерского размаха: он никогда не укладывался в смету, причинял огромные убытки.
Вплоть до появления звукового кино Колин пользовался успехом во Франции, считался одним из лучших и тонких комических актеров. Он так и не научился французскому языку, поэтому звуковое кино резко переменило его судьбу. Вскоре Колин уехал из Франции»[9].
Кинематографисты не раз обращались к Куприну за помощью. Он имел великодушие не обижаться на то, что его используют как переводчика, как дипломата на переговорах, и даже на то, что его проза иногда привлекает кинематографистов в силу практической необходимости. Так было в случае с Инкижиновым.
«Приезжал к Куприну и Инкижинов, прославившийся в фильме „Потомок Чингис-хана“, поставленном В. Пудовкиным. Инкижинов предложил моему отцу инсценировать для кино „Штабс-капитана Рыбникова“. Для этого актера с монгольским типом лица нужны были соответствующие роли.
Но экранизация рассказа „Штабс-капитан Рыбников“ не удалась»[9].
Коротко говоря, Куприн не отказывал в покровительстве и был снисходителен к людям, чье положение было еще более неустойчивым, чем его собственное.
‹…›
Невзирая на не слишком удачный опыт сотрудничества с кинематографом в дореволюционные годы, Куприн не пренебрег им и в годы эмиграции. Возможно, этому способствовало новое ощущение бытия, возникшее у него в изгнании. Ю. Цивьян цитирует в своей книге письмо писателя:
«Все, что в нем [в Париже. — Н. Н.] происходит, кажется мне ненастоящим, а чем-то вроде развертывающегося экрана кинематографии. Понимаешь ли, я в этом не живу»[10].
В текстах о кино, хоть и стараясь смягчить свои слова разного рода оговорками, Куприн тем не менее беспрестанно говорит о том, насколько чуждо ему это искусство.
«Отчего же не признаться в том, что я не люблю кинематографического искусства? Однако все причины моей нелюбви — такого беззлобного характера, что, конечно, ни один умный человек, — все равно, будь он артистом, или поклонником синема, — никак не может на меня обидеться»[11]. «Признаюсь, я не особенно люблю Великого Немого, но я отлично понимаю, в чем заключаются его могущественные качества, которые могут одинаково легко быть использованы на службу добру и злу»[12].
«Не мое дело писать о кинематографе. Тут нужен особый стиль и привычный размах. Их когда-то так уморительно пародировал Аверченко»[13].
Тем не менее во второй половине двадцатых годов Куприн выступает на страницах эмигрантских периодических изданий не только как литературный, но так же и как кинокритик. Возможно, в некоторых случаях его обязывали к этому чисто человеческие связи с деятелями кино в эмиграции. Дочь писателя вспоминает о визите к Куприну группы русских кинематографистов, с женской объективностью характеризуя ее слабую половину: «Однажды к нам приехали русские кинодеятели, заполонившие тогда французское кино. Во главе прибывших был режиссер Туржанский, с ним его жена, киноактриса Кованько, с огромными пустыми глазами, явно запуганными авторитетным супругом. Приехал к нам и Иван Мозжухин, пленивший миллионы зрительниц своим неподвижным светлым взором. С ним была его партнерша и жена Н. Лисенко с болезненным острым личиком.
Кинодеятели хотели заказать отцу сценарий.
Знаменитый немецкий режиссер Фриц Ланг поставил в то время нашумевшую картину „Три света“. ‹…›
Мыслью режиссера Туржанского было противопоставить этому фильму другой — о торжестве любви над смертью»[14].
Вероятно, именно в ответ на этот визит Куприн пишет рецензию на фильм В. Туржанского «Прелестный принц».
‹…›
В дореволюционные годы у писателя был опыт игры в «синема», но это была именно игра, в то время как теперь речь шла о борьбе за кусок хлебе
Произведения Куприна также экранизировались в России — корректно, но малоуспешно (‹…›). Теперь же надо было в прямом смысле слова продавать авторское право дельцам от кинематографа. Да еще и надеяться на то, что найдутся покупатели.
«Много раз с отцом вели переговоры об экранизации его произведений. Но мода на русских во Франции прошла, «славянская душа» надоела...
В 1927 г. Голливуд заинтересовался «Поединком» ‹…›. Переговоры длились почти год. Отец пошел даже на то, чтобы изменить «Поединок», сделать фильм со счастливым концом, как требовали законы Голливуда. Но все это ничем не кончилось. Последняя встреча отца с кинематографом произошла в 1935 г. ‹…›. Три малопочтенные личности приехали к Куприну с закуской и водкой. Они угощали отца, которому было строго запрещено пить. Затем стали подсовывать договор на кинопостановку «Ямы» по его сценарию. В договоре значилась абсолютно малая сумма. Но еще больше меня возмутило то, что Куприну в этой картине предназначалось играть роль старого пьяницы. Тут я не выдержала, ворвалась в комнату, накричала на этих субъектов и почти выгнала их. Отец был очень сконфужен, но в глубине души доволен моим поступком.
Так завершилась на чужбине «кинокарьера» Александра Ивановича Куприна»[15].
После завершения самой жизни «на чужбине», воспринимавшейся писателем, как «развертывающийся экран кинематографии» или как подобие жизни, иначе говоря, после возвращения в Россию, а точнее, после смерти в России — имя Куприна стало ассоциироваться с кинематографом лишь в связи с экранизациями его произведений (‹…›).
Эти экранизации были сделаны вполне уважительно
к оригинальному тексту и к замыслу автора, вернувшегося на родину, реабилитированного, похороненного и канонизированного на родной земле.
Нусинова Н. Глава VI. Литераторы и кино — ради хлеба насущного // Когда мы в Россию вернемся... М.: ВГИК, 2003.
Примечания
- ^ В частности, см.: Гинзбург С. Кинематография дореволюционной России. М.: Искусство, 1963. С. 144, 205, 256 и др.; Вишневский В. Художественные фильмы дореволюционной России. М.: Госкиноиздат, 1945. № 281, 583, 807, 972; Красовский Ю. Незавершенный сценарий Куприна. // Моя звезда (статья и публикация). // Искусство кино (Москва). 1959. № 7. С. 104-120; Прокопенко Л. Куприн и кино. // Искусство кино (Москва). 1960. № 8. С. 119-121.
- ^ Цивьян Ю. Г. К генезису русского стиля в кинематографе // Wiener Slavistischer Almanach. 1984. Bd. 14.
- ^ Гинзбург С. С. 256.
- ^ Прокопенко Л. Куприн и кино. // Искусство кино (Москва). 1960. № 8. С. 120.
- ^ Куприна К. А. Куприн — мой отец. М.: Худож. лит., 1979. С. 94-95.
- ^ Из писем А. Куприна И. Репину. Гельсингфорс, 1920 (?) г. // Куприн А. Повести и рассказы. М.: АСТ; Олимп, 1997. С. 588-589.
- ^ Паустовский К. Поток жизни. (Заметки о прозе Куприна). // Собр. соч.: В 6 т. М.: Худож. лит., 1957. Т 1. С. 27.
- ^ РГАЛИ. Ф. 240. Оп. 2. Ед. хр. 32.
- a, b Куприна К. А. Куприн — мой отец. С. 136.
- ^ Неопубликованное письмо Куприна. // Русские новости. 1946. 25 января. № 37. / Цит. по: Цивьян Ю. Г. Историческая рецепция кино. Кинематограф в России. 1896-1930. Рига: Зинатне, 1991. С. 198.
- ^ Куприн А. Синема // Театр и жизнь (Париж). № 7.
- ^ Куприн А. Великий Немой. // Театр и жизнь (Париж). 1929. № 8, 9.
- ^ РГАЛИ. Ф. 240. Оп. 2. Ед. хр. 94.
- ^ Куприна К. А. Куприн — мой отец. С. 134.
- ^ Куприна К. А. Куприн — мой отец. С. 202-203.