‹…› был в советском искусстве тот, кто взял у Андерсена не только сюжеты, не только стиль, но и мировоззрение. Это Евгений Шварц. У Андерсена, по выражению Честертона, было «древнее чутье относительно чудес, связанных с обычными бытовыми предметами». У Шварца тоже было это чутье. К тому же, у Шварца всегда присутствовала та самая ироническая назидательность. Шварц, как и Андерсен, был сентиментален. Как и в случае Андерсена, эта сентиментальность подпитывалась чувством совсем уже иной природы: у Андерсена это было лицемерие, у Шварца — цинизм. Причем, в отличие от лицемерия, цинизм — очень выигрышный литературный материал. Шварц это прекрасно осознавал и скрыть свой цинизм не пытался — поэтому-то в лицемерии его и не упрекнуть. Все дело в том, что Андерсен был жесток, а Шварц — жёсток. Андерсен не смог бы написать «Дракона», а Шварц не стал бы сочинять историю про красные башмачки (зато девочка, наступившая на хлеб, появляется в «Тени» под именем Юлии Джули; оказывается, она «потом выкарабкалась обратно и с тех пор опять наступает и наступает на хороших людей, на лучших подруг, даже на самое себя — и все это для того, чтобы сохранить свои новые башмачки, чулочки и платьица», — совсем другой расклад).

К тому же, того самого чувства меры при неизбежной модернизации Шварц никогда не соблюдал: он сильно политизировал андерсеновские сказки, а политика, кажется, единственное, чего в сказках Андерсена нет и быть не может. По словам того же Честертона, «Андерсена отличало бесконечное честолюбие, основанное на смирении», — в случае Шварца ни о каком смирении говорить не приходится. И тем не менее наиболее существенным, пожалуй, является то, что Шварц, как и Андерсен, был христианином — просто христианство они понимали по-разному. И шварцевская «Золушка» заканчивается абсолютно откровенным напоминанием о Страшном суде: «Когда-нибудь спросят: а что ты можешь, так сказать, предъявить? И никакие связи не помогут тебе сделать ножку маленькой, душу — большой, а сердце — справедливым». Кто бы еще осмелился на такой финал в 1947 году?

Как это ни парадоксально, «Золушка» — одна из самых андерсеновских картин советского кино. Шарль Перро со всем французским классицизмом здесь совершенно ни при чем. Это — конечно, заслуга Николая Акимова: именно его оформление определило стиль как этой картины, так и всех последующих сказок Надежды Кошеверовой (на которых сам Акимов уже не работал). Это — заслуга двух Шапиро, режиссера Михаила и оператора Евгения: им, единственным, удалось передать акимовский стиль на экране. Но, прежде всего, это — безусловно, Шварц. С оговоркой на 47-й год: минимум политики, минимум цинизма, максимум сентиментальности и назидательности. Год спустя выходит сахарно-ватная «Первоклассница» Ильи Фрэза по сценарию того же Шварца (во что верится с трудом), и здесь отчетливо видно, во что превращается назидательность и сентиментальность Шварца без Андерсена.

Нужно сказать, что насколько Шварц немыслим без Андерсена, настолько же и Андерсен в нашем сознании практически немыслим без Шварца. С тех пор, как в 1939 году на сцену ленинградского Нового ТЮЗа вышел Павел Кадочников в роли Сказочника из «Снежной королевы» и весело и таинственно прокартавил «Снип-снап-снурре-пурре-базелюрре», имена Шварца и Андерсена оказались связаны прочно и, думается, навсегда. И в театре, и в кино почти все более-менее удачные постановки Андерсена делались с оглядкой на Шварца, в его манере (во многом все же отличной от манеры самого Андерсена). Так писал Николай Эрдман сценарий мультипликационной «Снежной королевы» (1957) Льва Атаманова, так сочиняли Юлий Дунский и Валерий Фрид «Старую, старую сказку» (1967) Кошеверовой (Вицин в роли Доброго волшебника — наследник по прямой того же Кадочникова), так для той же Кошеверовой Михаил Вольпин писал сценарий «Соловья» (1979).

Здесь названы наиболее удачные экранизации Андерсена, и все же чего-то в них не хватает. Приведу еще одну цитату из Честертона: «Он сохранил связь с древнейшей традицией таинства и величия, традицией земли». Шварцу, несмотря на всю его суетность и цинизм, тоже удалось как-то, немыслимым образом, сохранить эту связь. Потому ли, что он был христианином? Вряд ли — тем более что «традицию земли» обычно хранят язычники. Важно то, что — язычники ли, христиане ли — и Андерсен, и Шварц воспринимали сказку не как фантастику, а как мистерию. Оба они — земные, суетные, ироничные — были убеждены в том, что выполняют некую Великую Миссию (а, кроме убеждения, больше ничего и не требуется). Ни талантливый драматург Вольпин, ни замечательные сценаристы Дунский и Фрид, ни даже великий писатель Эрдман (чей литературный талант намного превосходил шварцевский) никакой Миссии не несли. И Андерсена на экране не получалось.

А шварцевские пьесы и сценарии остались, таким образом, хотя и наиболее содержательной, но все же вставной новеллой в бессюжетной советской кинобиографии Андерсена.

Багров П. Свинарка и пастух. От Ганса Христиана к Христиану Гансу // Сеанс. № 25/26 (2005).