Волею удивительных обстоятельств я в июне 1944-го попал в Ленинград и стал полноправным жителем дома, расположенного между каналом Грибоедова и улицей Софьи Перовской, выходившего фасадом в куцый переулок со странным для города на Неве названием Чебоксарский. ‹…›
В надстройке жил Шварц. ‹…›
‹…› в присутствии Евгения Львовича не было никакой надобности прибегать к камуфляжу, от которого с души воротило. При нем можно было воровски не прятать зажженную папиросу в рукав пальто. Мы были стопроцентно уверены — и эта уверенность ни разу не была поколеблена, что он не только не выдаст нас, но даже нотации не прочитает. ‹…›
Он не заискивал перед нами, не тщился понравиться, а держался с нашей ребячьей стайкой с той же приветливой ровностью, какая отличала его общение со взрослыми людьми.
Едва ли не больше всего подкупало нас в нем артистически развитое чувство смешного. Шварц не был присяжным остряком, который только и ищет повода продемонстрировать, что язык у него как отточенное лезвие. Не был он и записным юмористом, сыплющим налево и направо анекдоты, от которых публика покатывается со смеху. Негромкий юмор Евгения Львовича возникал совершенно неожиданно. Без каких бы то ни было вроде ухищрений с его стороны. Разве он виноват, что чисто случайно оказался невольным свидетелем забавного происшествия? Само это происшествие своей комической несуразностью приглашало обратить на себя внимание, на что он, человек учтивый, и отозвался. Он заметил его не потому, что семи пядей во лбу или наделен особой наблюдательностью, а потому, что другие, спеша, не удосужились даже мысленно задержаться на нем. И все это в тоне полупечального-полушутливого подтрунивания над самим собой. Увесистая комплекция вынуждает его двигаться чуть медленнее других, вот он порой и замечает нечто такое, мимо чего люди легкого веса легковесно проскакивают.
В ту пору, в первые послевоенные годы, единственной вещью Шварца, шедшей на сцене, была «Снежная королева». И хотя мы отдавали должное остроумию автора и дружно ржали, когда предводительница разбойничьей шайки, атаманша, бывшая по совместительству нежнейшей мамашей, готовой в лепешку разбиться ради исполнения любой прихоти своей взбалмошной дочки, говорила: «Детей надо баловать — тогда из них вырастут настоящие разбойники», — мы озадаченно пожали бы плечами, если бы кому-нибудь пришло в голову втолковывать нам, что Шварц — крупный писатель, которого можно поставить в один ряд со светилами нашей литературы. Как уже сияющими, так и восходящими. Милейший человек, хороший дядька, но крупный писатель, да еще такой, как те, чьи имена не сходят с уст? Нет, этого никак быть не может, потому что не может быть никогда. ‹…›
Не только мы, формирующиеся духовные организмы, но и вполне зрелые люди, понаторевшие в литературе, чей авторитет звал прислушаться к тому, что они говорят, не в публичных собраниях, а в сугубо приватной обстановке, где открывался простор для гамбургского счета, отзывались о его пьесах и сценариях как о вещах, сделанных с безупречным профессионализмом, отлично выполняющих свое функциональное назначение, но не выбивающихся за пределы мастеровитого ремесленничества. Отчасти, если не по преимуществу, это было связано с тем, что фабульные конструкции шварцевских вещей опирались на сюжетные каркасы хорошо известных произведений мировой литературы. Эта не только не затушеванная, но демонстративно явленная зависимость от готовых образцов превращала Шварца в глазах многих во что-то вроде инсценировщика, переводящего знаменитые произведения с языка повествовательной прозы на язык драматургии. Не отрицая пользы этого вида литературного труда, воздавая должное автору за изобретательность и живость, которые он привносит в традиционные сюжеты, даже самые горячие доброжелатели Евгения Львовича не помышляли, что его пьесы, а тем паче сценарии можно поставить в один ряд с подлинно оригинальными полотнами, в которых отразилась современная действительность. ‹…›
Во второй половине 40-х годов после массированной артподготовки (прибегаю к военной терминологии вовсе не потому, что питаю особое пристрастие к милитаристскому лексикону, а потому, что проходившие тогда идеологические кампании больше всего напоминали боевые действия и карательные экспедиции) по уничтожению крупнейшего русского филолога XIX века Александра Веселовского началось яростное наступление на сравнительно-исторический метод в литературоведении, который стал рассматриваться как коварная лазейка, прямиком ведущая в трясину космополитизма. Вестимо, безродного. Достаточно невинный термин «бродячий сюжет», свободно гулявший раньше в привычных филологических одеждах, был объявлен идеологически неблагонадежным и облачен во что-то вроде арестантской робы. Термин этот был поставлен в затылок нехорошим словам. Таким, как «оппортунист», «ренегат», «антипатриот».
Шварц был идеальной мишенью для снайперов, ведших огонь по космополитическим мишеням. Вместо того чтобы вырыть собственный колодец и черпать из него живительную влагу, обращался не к своему источнику, да к тому же источник этот не родной, не отечественный, а чужеземный, басурманский.
Евгений Львович избежал «космополитической» участи (живя в те годы в Ленинграде, я слышал, что он был намечен к закланию и имя его маячило в списке № 2, но покуда закоперщики кампании, замешкавшись, разделывались с первоочередными «беспачпортными бродягами в человечестве», из Москвы последовала команда временно свернуть борьбу) скорее всего как раз потому, что пребывал на периферии общественного внимания и его фигура не слишком мозолила глаза воинственным радетелям за чистоту крови отечественной культуры, видевшим в нем неконкурентоспособного, пользуясь модным словечком, маргинала. Тень для автора «Тени» оказалась в ту пору местом спасительным. ‹…›
Драматургия Шварца, полная аллюзий и рассчитанная на активное сотрудничество понимающего читателя и зрителя, в тогдашних обстоятельствах не имела никаких реальных шансов занять подобающее ей место на театральных подмостках и быть оцененной по достоинству.
Но стоило чуть-чуть отступить стуже и повеять оттепельным ветрам, как положение это стало постепенно меняться.
Первой ласточкой в этой перемене явилось выступление Ольги Берггольц на Втором съезде писателей. ‹…›
Заглянув в стенографический отчет, я установил, что произошло это 21 декабря 1954-го. ‹…›
В своем выступлении Ольга Берггольц сказала:
«Театры жалуются на отсутствие репертуара, а между тем у нас существует и такой замечательный, но не вошедший в „обойму“ драматург, как Е. Л. Шварц. Напрасно т. Полевой говорил о нем только как об инсценировщике. Это талант самобытный, Своеобразный, гуманный.
Я хочу напомнить, какую огромную роль в сближении двух стран сыграла пьеса „Тень“, поставленная в Германской Демократической Республике в первые годы ее существования. Как это было важно и нужно». ‹…›
Я обвел взглядом находившихся в поле моего зрения делегатов и гостей съезда. Их лица, как мне показалось, выражали совершенную безучастность.
Другого ждать было нечего. Поклепом было бы утверждать, что зал был заполнен ретроградами и тупицами. Дело было в другом. В том, что имя Шварца мало что говорило преобладающему большинству присутствующих.
«Тень», поставленная до войны в Театре комедии, была у нас полузабыта — львиная доля зрителей этого спектакля погибла на войне или умерла в блокаду. «Дракон», премьера которого за десять лет до съезда стала, вопреки значению слова, не столько первым, сколько последним спектаклем, надолго выбыл из общественного сознания. «Голый король», неведомый широкой публике, покоился в ящике авторского письменного стола. «Обыкновенное чудо» только писалось. В довершение к этому Борис Полевой, сделавший доклад о советской литературе для детей и юношества, обрушился на одну из шварцевских сказок, заклеймив ее как «вредную пошлость»...
Первая половина утреннего заседания, на котором Берггольц замолвила словечко за Шварца, закончилась, и публика валом повалила к выходу. Вынесенный толпой из дверей, я увидел возле себя Евгения Львовича, по обыкновению лучезарно улыбавшегося мне. Подхватив меня под руку, он стал прохаживаться со мной по фойе.
Первым делом, понятно, я спросил Шварца, как ему понравилось выступление Ольги Федоровны. Он остановился, освободился от моего локтя и, разведя руками, сказал, что лишен возможности быть объективным судьей того, что она говорила. И лукаво ухмыльнувшись, понизив голос до театрального шепота, медленно прибавил: «Она меня хвалила». Когда же я сокрушился, что не успевает Берггольц выступить, как ее тут же берут в оборот, Евгений Львович вздохнул и с шутливой серьезностью сказал: «Несчастье в том, что порядочные люди относятся к подонкам как к порядочным людям, тогда как подонки относятся к порядочным людям как к подонкам».
Левицкий Л. Евгений Шварц: тогда и потом // Вопросы литературы. 1997. Май-июнь.