Он складывает из кадриков-кубиков жизнь, больше похожую на настоящую, чем настоящая жизнь. Не в шесть дней он создает свой киномир, но в шесть лет, добиваясь на плоском экране трехмерности, теплоты теней и божественной достоверности, мучающей сомнениями, страхами и осознанием своей уместной беспомощности в современном ему обществе.
Алексей Герман в нашем кинематографе остается последним (а были ли первые?), кто не спрашивает и не отвечает, как все происходит, а тщательно и до отторжения подробно, приглашая в товарищи к совместному процессу, думает: почему?
Диалог выдерживают не все. Ни в отечественных кинозалах, ни в фестивальных дворцах за рубежом. Понимающих вообще немного. Я помню просмотр фильма «Репетиция оркестра» Феллини в Москве, когда билеты спрашивали за квартал, а к концу сеанса осталась хорошо если четверть собравшихся.
Что поделаешь, Леша, желающих что-то понять много меньше, чем понимающих все. Не обижайся! Они не виноваты. Они хотят забыться — ты возвращаешь им память. Они хотят бездумья, а ты заставляешь их задуматься. Они хотят любить сильного, а ты говоришь им: люби искреннего. Ты требуешь от них усилий, а они жаждут инерции. Совесть, как инородный здоровый трансплантат, отвергается нуждающимся в нем больным народом. Время надо, да и донорский материал — за редкостью — контрафактная продукция.
Но он обижается — крупный, ворчливый, не удобный никому философ. Небывалый художник, рисующий светом на белой, натянутой перед нами простыне картину былых (а коль его не хотят понять, то и настоящих, и непременно будущих) страданий и преодоления.
В Германе есть здоровая болезненность. Та болезненность, которая мешает человеку превратиться в животное.
Не будем сочувствовать ему, будем завидовать. И попробуем его понять.
Он ведь так хорошо улыбается. Жаль — редко.
Рост Ю. Завидуя Герману // Новая газета. 2006. № 90.