Кино стало больше в себя вмещать, оно стало объёмней, подвижней, выразительней. Оно выросло вместе с наукой и техникой своего века. Усложнилось, но и упростилось — открыло скрытые ранее возможности. Перешло на сверхскорости, но научилось останавливаться, задерживаться в своем беге, чтобы вглядываться, изучать, познавать... Уже нельзя снимать по-старому, но смысл,
суть остались прежние, чисто проповеднические, если хотите.
И тут массовость обязывает. Сила воздействия экрана, прямая, незамедлительная, гипнотизирующая эмоция, так велика, что грех ею не пользоваться. Кино — искусство при этом однолинейное и разовое. Зритель редко «перечитывает» картину. Но зато воздействие на него эмоций и мыслей в хорошей картине порой более сильное, чем даже воздействие хорошей прозы...
Да, да, ненадолго. Тем более мне жаль этих недолговечных состояний, если их путать, туманить, приводить в оцепенение нервную систему. Мне отпущено немного, и я должен успеть за короткий срок картины сказать то, что мне важно, приобщить и успеть хоть что-то в человеке изменить к лучшему... ‹…›

Кино — не великий путаник, а мудрый простак. Его мельчат случайные воспоминания и индивидуальные вскрытия памяти. Вообще ассоциации. Вообще видения. Оно видит конкретно и четко, так же, как и смотрит на него зритель. Изображение — не строчки. В них нельзя долго вчитываться. Оно должно «разить», как пуля — с прямым попаданием (а не вокруг да около) в душу и сердце. ‹…›
Я не люблю фильмы, где рассказывают о чем-то, а я должен догадываться о чем. Где автор ничего мне не рекомендует, кроме свободы выбора: хочешь, так меня понимай, а хочешь — никак не понимай. ‹…›

Я за героя откровенно и активно положительного. ‹…› Человек слаб. Но герой — никогда. Мне не интересны его слабость, его неуверенность, срывы, его поражения. Он должен всегда побеждать и всегда выигрывать. Зритель и сам про себя думает, что он слаб. Но он поверит в себя, если мы покажем ему такого же, как он, похожего на него, но не цепляющегося за свои неудачи, не оправдывающего собственное бессилие тем, что обстоятельства все равно сильнее. Если после сеанса хоть десять человек из зрительного зала почувствуют себя сильнее, способными на поступки, которые пугали их раньше, способными на жалость, которая представлялась им слабостью, на чуткость, которая казалась немужественной, я буду считать, что мой сильный герой дал людям заряд на человечность, на веру в свои человеческие возможности. ‹…›

Сейчас мировым признанием пользуются самые традиционные картины, последовательно сюжетные, с драматургией романов, где все линии распределены, как на шахматной доске. Зритель хочет погружаться в свою жизнь, но только без ее аморфности, растянутости событий и размытости страстей. Он хочет, чтобы фильм показал ему, как он, оказывается, любить умеет, драться, защищаться, добиваться справедливости, дружить, ревновать, отстаивать свое... Вот я, оказывается, какой гигант-человек.
Вот я, оказывается, что могу и как могу. Сейчас я буду снимать картину как раз о таком человеке, который может все, — о летчике-испытателе, чья профессия уже запрещает ему говорить неправду, ибо от этого зависит жизнь людей. У летчиков есть такое понятие — отклонение «нуль». Это значит, что, если по компасу нулевое отклонение, значит, все в порядке, значит, можно лететь.
Вот по этому принципу нулевого отклонения и живет мой будущий герой. ‹…›

‹…› бедные мы, художники, если не видим вот таких героев, если мучаемся — о чем снимать, про кого снимать. Про значительное и масштабное. ‹…› Когда герой дипломного фильма одного из моих учеников, покрутившись в «иных мирах», в иных планетах, все-таки возвращается на землю к своей невыкуренной трубке, к своему пустому выходному дню, многолетнему «порядку» своего беспорядка — на самом деле он возвращается не к своей трубке, а на свою землю, на свою Родину, без которой ему тошно и душно на других планетах.

Столпер А. Умение видеть человека [инт. А. Гербер] // Советский экран. 1975. № 23.