У нашего коллектива большая радость — нам поручили постановку картины «Дворец и крепость» по сценарию Ольги Форш. Это была экранизация ее романа «Одеты камнем». В написании сценария принял большое участие профессор Щеголев, он познакомил нас с новыми материалами из секретных ранее архивных документов. ‹…›
Передо мной была трудная, сложная задача поставить картину из истории революционной жизни России, и если до сих пор мне удавалось самому решать сценарные вопросы, то теперь передо мной лежали, собственно говоря, материалы для сценария.
И, прочитав их, я понял, что мне придется немало потрудиться. О. Д. Форш и П. Е. Щеголев впервые взялись за работу в кино. Профессор Щеголев — огромный, полный мужчина средних лет, жизнерадостный, веселый, остроумный, работать с ним было большой творческой радостью. ‹…› С большим интересом я шел знакомиться с основным автором сценария — О. Форш. Попал в холодный коридор, потом в холодную комнату. На полу возле «буржуйки» сидела полная дама, с измазанным сажей лицом. Грубоватым голосом она сказала: «Прошу подождать... вот только управлюсь с отоплением...» А потом я увидел на ее лице такую милую, ласковую улыбку, что сразу как-то проникся к ней симпатией. «А, значит, вы и есть тот самый Ивановский? Ну, что вы скажете о сценарии?» Но говорить мне не пришлось, она начала мне рассказывать, как, готовясь писать свой роман «Одеты камнем», побывала в казематах Петропавловской крепости, ездила в Шлиссельбургскую тюрьму для политических, с огромным интересом встречалась с членом Революционного комитета Верой Фигнер, ездила в Казань, где в сумасшедшем доме закончил свою мученическую жизнь герой ее романа — «таинственный узник» Алексеевского равелина поручик Бейдеман. Я пытался что-то говорить, но она прерывала меня. Я понял и то, как дорога ей ее работа, и то, что она, по-видимому, побаивалась, что получится из экранизации «Одеты камнем». «О, я расскажу вам много, много захватывающих, страшных эпизодов из жизни моего героя, не вошедших в роман». ‹…›
В содружестве с маститыми деятелями литературы и истории мне удалось написать режиссерский сценарий, первый в советской кинематографии опыт историко-революционного жанра. С жадностью набросился я на материал истории: сколько тем, линий перекрещивалось в сценарии! В нем были судьбы многих людей. Юный кадет Бейдеман, его роман с дочерью богатейшего помещика, восставшие крестьяне в селе Бездна, революционеры Бейдеман и Нечаев, узники Алексеевского равелина, Герцен, герои эпопеи первомартовцев, цари Александр II и Александр III и целое полчище генералов и министров. Сценарий распух. Слово «композиция» было мне незнакомо. Был нарушен один из важнейших принципов искусства — чувство меры. Этот принцип нарушается и в наши дни, некоторые картины страдают от многотемья, и только очень талантливым сценаристам и режиссерам удается соблюсти правило «не больше и не меньше». ‹…›
Мы получили разрешение снимать картину в апартаментах Зимнего дворца. Декораций ставить не надо, мы могли работать в подлинных местах, указанных в сценарии. Вот кабинет Александра II, здесь все осталось на месте, ничего не тронули, он как будто только что вышел из кабинета и поехал в Манеж на парад, а вернулся в кабинет смертельно раненный. Служитель повел меня за ширмы, где стояла кровать царя, поднял покрывало, и я увидел окровавленный матрац... На письменном столе стоял календарь — 1 марта 1881 года. ‹…›
Первые съемки начались в приемной комнате, возле кабинета царя Александра. Я спросил старика, служителя при кабинете, видевшего Александра II, похож ли наш артист на его величество? Старик посмотрел, нахмурился, его ответ был для меня неожиданным, он сказал: «Их императорское величество был и ростом повыше и в плечах пошире, да и с лица много красивее», усмехнулся и вышел. Непонятно! Портретное сходство было замечательное, да и артист Добровольский делал такое благостное выражение лица... ‹…›
Мы ждали снега, он необходим был для сцены первомартовцев. Улица, идущая вдоль канала Грибоедова, должна была иметь зимний вид. К съемке этой сцены мы готовились очень тщательно. Мы получили разрешение взять ту самую карету, в которой царь ехал в свой последний путь. Ее, в свое время починив, хранили как реликвию в каретнике придворно-конюшенного ведомства. Готовы были и пиротехнические бомбы, чтобы взрывы от них были правдоподобны.
Вот и настали зимние дни. Пришлось обратиться за разрешением провести на улицах Петрограда трудную съемку: взрыв бомбы. На повороте с угла Невского на канал Грибоедова было повешено большое полотнище с надписью: «Проезд запрещен. Съемка картины «Дворец и крепость». Мы становились популярными.
Настал день съемки, волнующий для режиссера. Был солнечный зимний день, но я был недоволен, мне мешало солнце, мне казалось, что оно придавало жизнерадостность сцене, задуманной в мрачных тонах. Сцена срепетирована. Метальщики бомб Рысаков и Гриневицкий стоят на своих местах. На этот раз царю не уйти от мести революционеров. Подъехала карета, в ней сидел артист Добровольский, уже несколько напуганный. («Черт их знает, кинорежиссеров! Ради реализма они могут так тарарахнуть...»). За каретой в санях, согласно исторической правде, ехал полицмейстер Петербурга.
В ящике лежало четыре бомбы, — на всякий случай. Но кто же будет бросать их? Кто сумеет с такой ловкостью бросить бомбу, чтобы она попала под колеса кареты? Посмотрел я на несколько растерянные лица моих помрежей и... решился сам метать бомбы. Взял я в руку бомбу, она показалась мне несколько тяжеловатой для пиротехнической, бутафорской. Подъезд кареты рискнули снимать без репетиции. Даю команду: «Приготовились! Начали!» И вот карета мчится мне навстречу (вне поля зрения аппарата). Я изловчился и бросил бомбу прямо под карету. Раздался грохот, из-под колес вырвалось пламя. Я в восторге: эффектно, правдиво! Я оказался метальщиком на славу, товарищи меня поздравили. Из кареты вылез напуганный артист Добровольский, он ругался, возмущался и ни за что не соглашался участвовать в сцене,
когда в Александра II должна быть брошена вторая бомба революционером Гриневицким. Пришлось срочно загримировать под Добровольского другого артиста, медлить было нельзя, собирались толпы народа, во всех окнах появились зрители. Артист, играющий полицмейстера, по моему приказанию, был перегримирован в царя. Он очень жизненно упал на мостовую, сраженный второй бомбой, сравнительно удачно брошенной рукой режиссера. ‹…›
Конец, конец съемкам. Еще несколько натурных зимних сцен — и картина «Дворец и крепость» может быть выпущена в свет. Вы не можете себе представить, какое радостное чувство овладевает режиссером, когда он красным карандашом зачеркивает последнюю отснятую сцену сценария, последнюю! Какое счастье!
Ивановский А. Фильмы и годы // Из истории Ленфильма: Сб. статей. Вып 1. Л.: Искусство, 1968.