Я пришел в кинематограф после нескольких лет скептического к нему отношения. Будучи режиссером в московской Опере Зимина, я с неодобрением замечал, как хорошие театральные артисты превращаются на экране в надутых и напыщенных. Мое предубеждение было поколеблено появлением «Пиковой дамы» Я. Протазанова с И. Мозжухиным в роли Германа. На смену предубеждению пришло понимание огромных возможностей кино. Но все же, когда вышел указ о национализации кинофабрик, подписанный Лениным, я был удивлен: почему в первую очередь проявлена забота о кинематографе, а не о других искусствах? Только позднее, внимательно вдумавшись в слова Ленина, сказанные А. В. Луначарскому, — «Из всех искусств для нас важнейшим является кино», я понял, чем была вызвана ленинская забота о развитии именно киноискусства. Я начал свою работу в кино с экранизации классики. Конечно, тут играли роль не только личные пристрастия и симпатии. Я понимал, что для выполнения своей новой задачи — воспитания масс — кино должно заняться просвещением в самом широком смысле этого слова. И мне казалось, что именно классика сможет выполнить эту миссию. ‹…›
Итак, все началось с «Пиковой дамы». Ее постановка Я. Протазановым буквально перевернула мое представление о кинематографе. Я написал восторженное письмо Мозжухину. Ответ был получен через два года. Совершенно неожиданный ответ. В феврале 1918 года у парадной двери моей квартиры раздался резкий звонок. Отворив дверь, я увидел «короля экрана» Ивана Мозжухина: «Едем! Нас ждут Ермольев и Протазанов!»
Эта встреча повернула мою судьбу. Она положила начало моей работе в кино — я стал помощником режиссера по фильму «Отец Сергий». Мне было предложено познакомиться с литературным и режиссерским сценарием фильма.
Протазанов взял со стола сценарий «Отца Сергия».
— Очень хорошо, — сказал он, — что вам удалось прочитать первоисточник, ознакомиться сейчас же и с литературным сценарием и режиссерским. Вы, может быть, и не совсем уяснили, в чем суть... Но, по словам Мозжухина, вам особенно понравился режиссерский сценарий, вы почувствовали какой-то ритм, незнакомый вам ритм! И это очень интересно... И если вы решите преодолеть дистанцию оперного режиссера к режиссеру кино, то ...
Я (перебивая режиссера). Знаете, сначала режиссерский сценарий, написанный каким-то телеграфным языком, озадачил меня, но я, увлеченный новым ритмом, взволнованный движением развертывающегося действия... я услышал музыку! Все это завоевало меня, привлекло, заставило задуматься... ‹…›
Протазанов передал мне режиссерский сценарий. Прощаясь со мной, он сказал, что поручает мне, знатоку всех стилей, как он выразился, заботу о костюмах, мебели, аксессуарах, бутафории эпохи Николая I. Он просит меня заняться организацией съемки в Кадетском корпусе, повидаться с начальством корпуса, получить разрешение на съемку. Когда эти формальности были мною выполнены, Протазанов назначил день съемки.
В зале был выстроен старший класс кадетов, среди них князь Касатский — И. Мозжухин; наш гример А. Г. Шаргалин великолепно загримировал Ивана Ильича, он казался совсем юношей и ничем не выделялся из среды своих товарищей кадетов. Меня очень интересовало, как работает Протазанов. Приветливо он поздоровался с массовкой. Очень просто, но красочно рассказал содержание сцены. Протазанов умел расположить к себе, внушить доверие. На его съемках было весело. Работать с ним было приятно. Он, правда, умел иной раз и прикрикнуть, но у него была привычка, если он виноват, ошибся, сразу же признаваться в этом, и он никогда не позволял себе перекладывать вину на других. Его любили за правдивость. А большинство режиссеров и в наше время считает, что режиссер не может ошибаться, и если он сознается в ошибке, он лишает себя диктаторского режиссерского ореола.
Я хорошо запомнил эту манеру Протазанова и всю свою кинодеятельность, не в пример моей оперной карьере, стремился строить на уважении к членам коллектива. Какое счастье, что я начал работу в кино под руководством Протазанова, талантливого режиссера и организатора съемок. Я убедился, что, прекрасно зная свою профессию, он всегда стремился пытливо, энергично продвигаться вперед!
Все было готово к съемке.
Артист Гайдаров был великолепно загримирован Николаем I. Готова была и свита императора. Протазанов ходил перед строем кадетов, лукаво улыбался, он очень остроумно подготовил начало репетиции. Неожиданно громко, резко скомандовал: «Смирно!» Быстро, громыхая ботфортами, вошел в сопровождении свиты император Николай I. Гайдаров держался очень величественно. «Здорово, кадеты!» — «Здравия желаем, ваше императорское величество!» — дружно гаркнули в ответ кадеты. Они были поражены, взволнованы. Воспитанные с детских лет военной царской муштрой, они ответили, как будто вошел не актер, изобразивший Николая I, а сам Николай I.
Протазанов рассмеялся, захлопал в ладоши. «Браво! Браво! Не надо никакой репетиции! Живая сцена! как великолепно! Браво, кадеты! Молодец, Гайдаров! Нагнали вы на кадетов страху!» Режиссер подошел к гримеру Шаргалину, пожал ему руку: «Спасибо, Алексей Николаевич!»
...Целыми днями сидел я на съемках Протазанова. Снималась келья отца Сергия, психологические сцены, сцены борьбы князя Касатского с самим собой, борьбы с соблазнами грешного мира. Протазанов и Мозжухин работали с большим вдохновением. Мозжухин нервничал, спорил с режиссером, Протазанов спокойно выслушивал возражения актера, старался ввести в рамки бурный темперамент артиста, доказывал, причем все эти диалоги вел на очень интересном образном языке. Иной раз Протазанов соглашался с актером, переспрашивал, просил еще раз разъяснить предложения Ивана Ильича и говорил: «Да... да... Это очень правдиво и искренне, я согласен... но много жестов, много!» Мозжухин радовался, смеялся, тряс руку Протазанова и, казалось, был счастлив.
Это, как я потом сделал вывод, было, пожалуй, не часто встречающееся единство мыслей и чувств режиссера и актера, это была творческая дружба.
Протазанов сказал мне: «Режиссер должен быть другом артиста, другом настоящим, не боящимся резко критиковать ошибки, а иной раз и упрямство актера и радостно, увлеченно приветствовать его достижения». Эти слова я помнил всю свою киножизнь. ‹…›
Наступил день, когда в кабинете директора, в присутствии режиссера Протазанова, Ермольев, мило улыбаясь, сказал: «Следующая постановка нашей фабрики поручается вам.
Яков Александрович за вас ручается...» Я растерялся, начал что-то неуверенно бормотать, мямлить, но Протазанов строго и серьезно сказал: «Вы не трусьте, я помогу вам. Вы, говорят, пишете сценарий? Покажите». Я совсем сконфузился. «Это проба пера ... Наброски...» Эта проба пера была утверждена «без поправок», к моему изумлению. Я экранизировал рассказ французского автора Д’Орбилье. Учитель фехтования влюблен в свою лучшую ученицу. Жестокий роман, драма ревности, блеск, звон рапир, смерть злодея. Сценарий был признан динамичным: «Есть что играть». Он имел броское название — «Не уступлю!».
Я сомневался, но рвался к работе, а сценарий, по кинотерминологии тех лет, был «не в моем плане»...
К счастью, сценарий очень понравился артистам. По совету Протазанова, главные роли были поручены Н. А. Римскому и Вере Орловой. Оператором картины был назначен «иронический» М. Владимирский. Он очень вдумчиво и подробно раскритиковал мой сценарий, сделал ряд указаний, посоветовал кое-что сократить, «выжать воду». Художником картины был назначен режиссер-декоратор Ч. Сабинский, знаток кинопроизводства, мастер на все руки. Съемки шли удачно, я совсем «осмелел» и ударился в красноречивую декламацию (съемки шли под диктовку режиссера). Оператор, видя могучую поддержку моей кандидатуры у Протазанова, тоже сменил гнев на милость.
Рано утром машина умчала меня на фабрику. К съемке все было приготовлено моими помощниками. В опере я начинал помрежем, был «маленькой сошкой», а в кино я сразу понял, какое значение имеют «маленькие сошки». Я понял, что только дружная работа со всеми участниками съемочного процесса может принести успех.
Работал с увлечением и прямо-таки был счастлив, когда артист Римский сказал мне: «С вами легко». Приходил Протазанов, но в съемки не вмешивался. Какой это был деликатный человек! Однако я узнал, что Шура, монтажница, показывала ему отснятый материал. Таинственно, в тишине и мраке просмотрового зала она сказала мне: «Был Яков Александрович, посмотрел весь материал, ничего не сказал, ушел, но я знаю, ему понравилась ваша работа». Шура по походке узнавала, чувствовала настроение Протазанова.
Среди съемочного дня — перерыв. «Пожалуйста обедать, Александр Викторович!» Обеды обильные, «купеческие», но выходили они «боком». Частенько звали меня в кабинет директора. Ермольев ласковым голосом говорил: «Вы постарайтесь сегодня отснять декорацию, а на завтра мы нам новую соорудим». Я, конечно, соглашался, но, чтобы кончить декорацию, нужно было работать до двух часов ночи. В павильоне появлялся Ермольев и, обращаясь к старшему рабочему, кричал: «Яков! Чтобы к утру была готова новая декорация для режиссера! Получите 25 целковых!» В два часа ночи я на ночном извозчике трясусь домой, а к девяти утра, невыспавшийся, усталый, снова снимаю, снимаю...
В один из вечеров мы с Протазановым часа три просидели в просмотровом зале. Четыре ролика картины «Не уступлю!» промчались по экрану. Протазанов предложил выкинуть не менее десяти сцен, некоторые из них мне очень нравились, я краснел, пыхтел, а Протазанов, улыбаясь, говорил: «Да вы не жалейте, если вы не выбросите эти сцены в корзину, то в окончательном монтаже мы сами это сделаем... Я же за вас поручился. Кстати, вспомните, сколько сцен, хороших сцен, мы выбросили из „Отца Сергия“, и хорошо сделали, ритм картины в целом от этого только выигрывал. Картина ваша называется „Не уступлю!“, но на этот раз вам придется уступить! Так-то, дорогой мой!» Протазанов ушел, а мы с монтажницей Шурой принялись за ампутацию милых мне сцен. Шура говорила: «Так и знала! Я вас предупреждала!...»
В свободный день гулял я по Тверской и вдруг остолбенел. На афишном столбе я увидел рекламу: «Картина „Не уступлю!“ пойдет в кинотеатре „Арс“ через пять дней». В ужасе я вскочил на «лихача», помчался на фабрику, без доклада ворвался в директорский кабинет, рухнул на кресло. В кабинете было много народу — пайщики, режиссеры, всякие заведующие, бухгалтер и пр.
Я (задыхаясь от волнения). На афишах... моя картина... через пять дней... да разве я успею закончить, — это ошибка какая-то.
Ермольев (мило улыбаясь). Вы напрасно волнуетесь, Александр Викторович, у вас еще целых три съемочных дня, успеете, дорогой, уверяю вас.
Я (не могу успокоиться). Н о ... но надо еще монтировать?!
Протазанов (спокойно). Мы вам поможем, мы за вас отвечаем...
Ермольев (директорским тоном). Простите... мы заняты, решаем кое-какие вопросы... Но ваше волнение мне понятно... Это хорошее волнение...
Картина «Не уступлю!» вышла в указанный срок. Мне пришлось перенести небывалые волнения. Слова «аврал, штурмовщина» в те времена не были слышны, слово «спешка» звучало громко, назойливо подчиняло себе всю работу на фабрике.
В самый последний день пришли режиссеры Протазанов и Сабинский и в лихорадочном темпе закончили монтаж картины. Протазанов монтировал кульминационный эпизод картины «дуэль на рапирах», Сабинский вел черновую работу, вставлял надписи. Он привык к спешке и в трудные минуты был незаменим. Словом, к началу сеанса, когда стала собираться публика в кинотеатр «Арс», экземпляр картины только-только успел попасть в будку механика. Публика, как тогда говорили, «проглотила» картину и не поперхнулась. В картине «Не уступлю!» была и романтическая интрига, и любовь, и ревность, и смерть героя. Было все, на что была падка публика Тверской улицы. В картине участвовали любимые артисты. Пресса расхваливала игру Римского, Веры Орловой, отметила работу оператора. О режиссере писали: оперный режиссер Ивановский поставил картину не хуже и не лучше других средних режиссеров. Я ждал провала, но моя картина имела даже некоторый успех. Это я почувствовал, придя на следующий день на фабрику. На меня, как из рога изобилия, посыпались деньги. Картина моя имела 1500 метров, и мне выплатили, по правилам бухгалтерии, по пятачку за метр — 75 рублей. За сценарий заплатили 100 рублей (маловато!). Жалованье мое было увеличено с 750 рублей до 1000 рублей! Я понял, что дирекция оценивает меня как режиссера, подающего надежды.
‹…› Наркомпрос объявил конкурс на сценарий по поводу юбилея Тургенева. Председателем жюри конкурса был назначен нарком Луначарский, в состав жюри вошли такие блестящие литературоведы, как Фриче и Коган. Я засел за работу и послал на конкурс сценарий, экранизацию рассказов Тургенева «Пунин и Бабурин» и «Три портрета».
В квартире холод стоял нестерпимый, жена набирала щепок для буржуйки, питание плохое, я только что перенес тиф, а организм после тифа требует пищи... И снова фортуна моя, фортуна! В газете «Известия» напечатано решение жюри по Тургеневскому конкурсу. Первая премия — «Три портрета», сценарий А. В. Ивановского, вторая премия — «Пунин и Бабурин». Улыбка судьбы! 4 тысячи рублей «керенками». За сажень дров заплатили 500 рублей, согрелись, подкормились.
Оправившись от болезни, я поставил на фабрике оба моих премированных сценария. Помнится мне, что я, и не только я, но и дирекция не очень была довольна моей работой, и если картина «Пунин и Бабурин», благодаря игре артистов Павлова, Панова и Веры Орловой, все же заинтересовала публику, то «Три портрета» не удались, чего-то не хватало. Главную мужскую роль, офицера екатерининского времени играл прекрасный актер Малого театра Н. Н. Рыбников. Но артист был очень близорук, и на крупном плане он был недостаточно выразителен.
Ивановский А. Фильмы и годы // Из истории Ленфильма: Сб. статей. Вып 1. Л.: Искусство, 1968.