Самое прекрасное в повествовании Платонова, которое мы сейчас назвали бы ансамблевым, — это неритмичная и совершенно фантастическая последовательность времени. Рассказывая что-то об одном персонаже, затем что-то о другом, Платонов отказывается от логики в повествовании, а следовательно, и от времени. Целый год укладывается в единственное неразвернутое замечание, а одна краткая «сцена из жизни» порой требует долгого, тщательного описания, впрочем, всегда ясного и прозрачного. Это не случайное несоответствие: здесь мы встречаемся с принципом свободного изложения, с приемами монтажа, который казался нам столь недавним изобретением. Повествование Платонова разворачивается подобно тому, как плывет вереница облаков на летнем небе — медленно, тихо, с частыми неширокими разрывами. ‹…›
‹…› начинается неудавшаяся книга, состоящая из повторяющих друг друга эскизов, где ничто не доведено до конца: ни донкихотская деятельность Копенкина, ни роль Саши как идеолога-ленинца, ни роли каждого из символических персонажей, встречи с которыми образуют цепь приключений. Уже эффектная сцена бегства Саши от Сони сделана слабо и нечетко, а все дальнейшие события следуют одно за другим согласно логике, исключающей из повествования именно те эпизоды, где причины порождают следствия. Всякое событие едва обозначено или дано как свершившееся. Правда, продолжается замедленный, однообразный монтаж, как в первой части книги, но тут он применен к повествованию сатирическому и символическому, которому был бы необходим контрастный монтаж, с резкими скачками, а не плавными переходами.
А действие по-прежнему развертывается медленно и тихо, как расползающееся облако: события следуют за событиями, как одна форма облака сменяется другой по прихоти ветра, который гонит ее вперед и растрепывает, разумеется, следуя точному рисунку, который, однако, все время остается невыполненным. Эта манера вести рассказ, нанизывая незначительные подробности, выводя вяло очерченных персонажей и передавая каждому новому персонажу роль выразителя мыслей автора, с неизбежным при этом лиризмом (всегда высочайшей пробы), делает «Чевенгур» предшественником некоторых явлений неореализма, например, у Росселини массовой сцены в дельте По[1] или, скорее даже, сюрреализма добродушного и иронического, как в «Чуде в Милане»[2].
Пазолини П. П. «Чевенгур» Платонова: путешествие в Россию двадцатых годов (1973) // Иностранная литература. 1989. № 6.