Сценарий «Машинист» был, по-видимому, одним из первых (если не первым) у Платонова. Он не датирован, но время его написания может быть определено двумя моментами. Во-первых, тем, что он предназначался для сценарного отдела киностудии «Совкино» (время ее существования между 1924 и 1930 годами), а также упоминанием в тексте «Генеральной линии» (в сценарии так называется вновь организованный колхоз), понятие о которой укоренилось после XV съезда ВКП(б) (1927 год), где Сталиным была выдвинута идея коллективизации как «важнейшая задача партии и советского народа».
Во второй половине 1929 года начался период «сплошной коллективизации», решительной борьбы с кулачеством, ликвидации политических противников — «троцкистско-бухаринской оппозиции».
Таким образом, время сценария и время его написания сближены — это конец 20-х годов. В кинематографе — время последних немых фильмов и перехода к использованию звука.
Сюжет сценария лишен интриги, занимательности. По сути, в его основе один голый факт — прокладка с помощью экскаватора нового русла реки для осушения болота, образовавшегося в результате строительства железнодорожной дамбы. Это болото со всех сторон обступило деревню, оказавшуюся без пахотной земли. Жить стало нечем, уйти невозможно: колхоз лишал своих членов права передвижения (крестьяне, как известно, не имели паспортов).
Ожидание присылки экскаватора, а затем процесс осушения болота, которым в качестве апофеоза оканчивается сценарий, — здесь и заключено духовное пространство истории колхоза — одного из многих российских хозяйств.
Ситуация и место действия вполне конкретны — пойма реки Тихой Сосны между городами Острогожском и Коротояком (А. Платонов служил там мелиоратором).
В сценарии три тематические линии: жизнь деревни; работа механизмов (электростанции и железной дороги); личная жизнь людей — любовь, семья (точнее, их отсутствие).
При всей скупости содержания, где на работу механизмов отведено столько же места, сколько на все остальное (в это время Платонов еще верил в «умные машины» как средство оздоровления общества), сценарий содержит предельно исчерпывающую характеристику социального устройства деревни периода сталинской «генеральной линии» с ее делением на бедняков, середняков и кулаков со всеми вытекающими из этого последствиями.
Положение крестьянства, отношение между обществом и властью увидены под знаком абсолютной бессмысленности происходящего, полного отсутствия жизненной перспективы. На всем печать выморочности. Абсурдности. Безысходности. Сквозь этот кошмар местами пробивается слабый голос человечности, но тут же тонет в скрежете, лязге, руководящих звуках из громкоговорителя.
Машины у Платонова — участники происходящего на равных с людьми. Как люди, они болеют и умирают. Состояние машин — зеркальное отражение жизни общества.
В здоровом обществе не может быть изувеченных, замученных работой, больных механизмов. В стилистике Платонова разлаженный механизм — это знак всеобщей беды. Работа машин в запредельном режиме оканчивается аварией. Возникает угроза срыва «промфинплана», что смерти подобно! Вся надежда на русских мастеровых, способных творить чудеса, пускать в ход машины своей массой и вообще «делать социализм из своего тела».
А над всем этим — Вселенная — без начала и края... «Ночь Звезды...» Но не та ночь — пушкинская, когда «прозрачно небо. Звезды блещут...» Платоновская ночь мрачна и полна тревоги: «завод во тьме, и окна электростанции слабо светятся: там горят керосиновые лампы. Два десятка монтеров, сидя на полу, перематывают якоря генераторов и разбирают турбину. Машинист повис на цепи недействующего электрического крана. Ему помогают другие мастеровые. От их общего веса кран начинает действовать». Это и есть наглядная картина строительства социализма в России — «из собственного тела».
Такой увидел и понял Платонов советскую действительность, найдя в сценарном письме новые способы ее изображения. ‹…›
Если люди, сопряженные с машиной, цепляются за нее, как за последнюю надежду, то люди на земле просто приговорены к медленному умиранию.
Со сценой адовой работы в депо и на электростанции резко контрастируют эпизоды деревенской жизни: деревня мертва.
‹…› гробы — один из самых распространенных платоновских образов — стоят у каждой избы. Последнее, к чему стремятся люди, — быть по-христиански похороненными. Но и эту надежду у них спешит отнять представитель власти и идеолог здешних мест — лицо, именуемое автором Активистом.
«Зачем готовите гробы? — обращается он к мужикам, собранным в оргдворе. — Или полагаете, что этот свет наш, а тот будет вашим? Упреждаю, что тот свет будет организован по одному началу с этим: деваться вам некуда. Хотите живите, хотите кончайтесь».
Затем Активист включает «радиогромкоговоритель», и труба начинает играть. «Активист дирижирует звукам. Мужики же разбредаются по оргдвору, соблюдая некоторый такт, соответственно музыке и движению дирижирующих рук Активиста. Одни крестьяне подбирают палочки и соломинки и складывают их в кучу среди оргдвора; другие укрепляют плетни; третьи — просто топчутся. Действие происходит в тумане болот и точно во сне всех действующих.
Середняк мнет глину ногами в углу оргдвора. Белые глаза его равнодушны и почти мертвы.
Активист прекращает управление радиомузыкой.
Мужики враз замирают на своих местах.
„Снабжение энтузиазмом закончено“, — Активист делает жест всеобщего устранения. Крестьяне оставляют оргдвор.
Середняк снова на дамбе и глядит вдаль».
Следует титр: «В ожидании спуска дальнейших директив».
И здесь, и в других местах предполагаемого фильма функция титров открыто директивна. Они призваны декларировать «четкость» и «ясность», возведенные в степень абсурда.
Картина всеобщего зомбирования людей, подчеркнутая их сомнамбулическими движениями, сочетается с изображением такого же выморочного состояния животных.
«Общий скотный двор. Беспризорно стоят десять-двенадцать лошадей. Они ржут без пищи и питья и оглядываются в мучении. Затем идут всем табуном на водопой. Возвращаясь с водопоя, выдирают зубами солому из крыш, рвут траву по дороге, собирают отдельные пучки сена — и все это несут в зубах на общий скотный двор. Здесь они сваливают весь самовольно собранный корм в кучу, и только теперь начинают коллективно есть».
Означает ли это, что Платонов восстает против исконного русского коллективизма — общинности — как черты российского менталитета? Вряд ли. Точнее сказать, он с яростью и болью восстает против абсурдной манипуляции коллективизмом, против оболванивания людей, выхолащивания из них личностного, творческого отношения к жизни и труду.
И домашние животные — верные друзья и кормильцы крестьянина — воспроизводят образ жизни человека, рядом с которым им предназначено находиться. «Жили вместе — и умирать вместе».
Только птицы здесь на особом положении, хотя и живут стаями.
На деревенской площади собралась стая грачей, чтобы подняться и улететь. И стая воробьев, поднявшись с плетней, тоже «улетает вдаль за колхозную деревню». Они-то свободны, эти пичуги...
Среди болот, окружающих деревню, находится плот, заполненный людьми. Это — кулаки, изгнанные из деревни без средств к существованию, без права сношения с внешним миром, обреченные на медленную смерть.
В момент всеобщего ликования по поводу появления сушительного канала к экскаватору подплывает «кулацкий» плот.
«Машинист, и колхозники глядят на кулацкий плот. Кулаки глядят на экскаватор». Машинист обращается к кулакам — «Вы кто?» Кулак отвечает с плота: «Мы — как класс», употребив в усеченном виде широко известное выражение тех лет «уничтожить как класс». Приговоренные опускают убийственное слово, и от этого суть — еще страшнее, обыденнее. Тогда машинист пускает в ход экскаватор: «ковш приближается к плоту, цепляет его за край и волочит вокруг экскаватора — из камышей на чистый поток. Затем энергично подталкивает его вперед, и плот, увлекаемый течением потока, уплывает в даль, в вечерний сумрак».
Правосудие свершилось.
Известно, что такие плоты с «кулацкими семьями» — с женщинами, детьми, стариками — сплавлялись по рекам Сибири. Поздней осенью. Без права приставать к берегу в населенных местах. Рассказывают, как в запорошенной ранним снегом тайге высаживались люди с таких плотов, лишенные самого необходимого, даже спичек, чтобы разжечь костер... Обреченные на голодную смерть в глухом лесу — «как класс»...
В сценарии Платонов лишь роняет тяжелые слова — «плот уплывает в даль, в вечерний сумрак».
По-своему страшна и сцена «выработки коллективного оптимизма».
«Стоят несколько десятков крестьян против крыльца. Активист включает радио. Прислушивается. Выключает: оно играет не то: я вам сейчас сыграю на губах организованный танец, а вы пляшите под него всем темпом своих туловищ».
Видно, как уста Активиста играют танец. Мужики с мертвыми лицами топчутся по-лошадиному. Активист перестает играть. Он недоволен. «Темпу больше, а то раскулачу!»
Мужики танцуют и кружатся несколько быстрее. В общем танце мужики обертываются лицом в противоположную от Активиста сторону. Активист кричит им:
«Взором ко мне!»
Крестьяне враз оборачиваются к нему. Все лица танцующих покрыты слезами. Активист замечает это:
«Ликвидировать кулацкое настроение!»
Слезы на лицах моментально обсыхают — и мужики усиленно организуют радость и улыбку на своих лицах».
Этот эпизод (как и многие другие) сделан в манере абсурда.
Впечатление усиливается оттого, что все происходящее погружено в атмосферу выморочности, в пустоту, в «болотный туман». Движения людей механистичны и безэмоциональны; перемежаемые крупными планами (глаза, полные слез; головы, отвернутые от мучителя) они рождают экранный образ трагического наполнения. В сценарии, созданном для немого кино, очень точно используется и редкое здесь слово — в смысловой и интонационной окраске. Это и реплики Активиста, предвещающие грядущее инакомыслие в контрастном сопоставлении с авторской речью. Выполняет свою драматургическую функцию и музыкальный ряд фильма, оправданный использованием «радиогромкоговорителя», звуками из которого дирижирует Активист. Он же затем «играет на губах». Звук отсутствует, но «видно, как уста активиста играют танец». Само беззвучие усиливает впечатление абсурдного морока.
Сценарий «Машинист», как мне кажется, во многом близкий романам «Котлован» и «Чевенгур», оказался способным вместить глубину платоновского метода, его «речевой идеи», в данном случае — лишенной «голоса». Это нельзя даже считать попыткой перевода литературного образа в кинематографический. Здесь немое изображение, в отличие от обычных немых фильмов, значимо не только своей изобразительной сутью, но и немотой, представленной как бы в обход звучащего слова. ‹…›
«Машинист» остался единственной попыткой Платонова представить на экране драму идей. Для речевой структуры платоновских произведений могло быть адекватным лишь немое кино. А время его прошло.
Горницкая Н. Кинодраматургия Платонова в свете его речевой идеи // Современный экран: Теория. Методология. Процесс: Сб. статей. Вып. 2. СПб., 2002.