Пыль проникает всюду, мешает дышать, пыль, которую устаешь выплевывать. Достаточно проехать бурятской таратайке на двух колесах, как улица исчезает в облаках пыли. Вот первое впечатление от столицы Бурреспублики — города Верхнеудинска. Потом к пыли начинаешь привыкать, это — неизбежное зло.
Город оживленный, много учреждений и всюду мелькают вывески на бурятском языке.
Среди облаков пыли появляется кино-аппарат. Где аппарат, там и куча мальчишек, глазеющих, выспрашивающих. Вот курносый малец с веснушками и царапиной на лбу; у него зажаты в кулаке деньги — мать послала за хлебом: но — забыт обед и он бродяжит за камерой с одной улицы на другую. У всей этой славной ватаги одно желание — сняться бы. И когда понадобилось снять игру в «зоску» (специфически сибирская игра: ногой подбрасывают, не давая упасть, кусочек свинца, вделанный в меховую шкурку), — то поднялась такая драка, хоть совсем не снимай.
Кино-аппарат интригует не одних ребят. Меланхолично покачиваясь в седле, едет бурят в своем национальном костюме. Его останавливаешь — нужен для съемки. От меланхолии нет и следа: шапка сдвинута на затылок, рука молодцевато, кренделем, ложится на колено, и лошадь, кажется, начинает гарцевать. Аппарат фиксирует эпизод за эпизодом, мальчишки скачут от удовольствия, и довольный бурят спрашивает карточку. Обьясняешь разницу между кино и фото. Тут начинается самое утомительное — расспросы, но спасают те же ребята, они всегда и все знают, и бурят оказывается в надежных руках «всезнаек».
Газета «Бурятская Правда» осведомила город о пребывании кино-экспедиции и ее поездке в Дацан — бурятский монастырь. Город заснят.
Только в молодой бурятской столице могут быть такие разительные контрасты, вроде допотопного парома на реке Селенге (по средине реки к мертвому якорю прикреплен канат от парома, который силой течения реки и рулевым управлением передвигается с одного берега к другому), на котором переправляются прекрасные автомобили (регулярный рейс Верхнеудинск — Улан-Батор (Урга), или бурятская таратайка на двух колесах и «Юнкерс», покрывающий расстояние Верхнеудинск—Улан-Батор (600 верст) в 3-4 часа.
Кончены все приготовления к поездке в Дацан. Урчит автомобиль. Кряхтя и сопя, с опаской, в машину садится Хамбо-Лама, носитель высшей духовной власти в Дацане. Требовалось много такта, политики и терпения, чтобы уговорить Хамбо-Ламу разрешить съемку монастыря: надо сказать, что содействие Совнаркома, Буручкома и Наркомпроса сыграло немалую роль, и экспедиция им очень благодарна. 150 верст по Бурятии на автомобиле по прекрасному, новому шоссе — удовольствие, не часто встречающееся. Уборка хлеба в разгаре. Тут и там тянутся возы со снопами и на возу видна только конусообразная бурятская шапка с кистью. Вон в поле американские грабли; там жнейки докашивают последний клин. Машинизация деревни — не слова, а факт; и это в Бурятии...
Автомобиль мерно покрывает километр за километром, и надо было видеть ужас и страх на лице Хамбо-Ламы, когда машина шла со скоростью 50 километров в час. Он конвульсивно цеплялся за соседние ноги, плечи, руки, шепча засохшими губами: «Шагом, шагом», и пот градом струился по пунцовому носу.
Остановка. На берегу реки Селенги, в 100 верстах от Верхнеудинска, могила декабриста Николая Бестужева. Тут же живой памятник — старушка-няня, служившая у Бестужевых с момента их поселения. Снимаем старушку. Старенькая бурятка, дожившая до 90 лет, но ум чистый и светлый. Она помнит все и хорошо, с любовью отзывается о Бестужевых. Только снимать просила поскорей. Спрашиваем — «Почему, бабуся?» «Уж очень надоели мне, каждое лето человек по 20 приезжает, расспрашивают и снимают». Но когда мы сообщили ей о том, что весь СССР ее увидит, старушка оживилась.
И опять циферблат показывает пройденные километры. Хамбо-Лама попривык. По его соображению, мы скоро приедем. Действительно, показались огоньки, где-то тявкнула собака. Машина сбавляет ход. Фонари машины нащупали огромные китайские ворота. Машина остановилась. У ворот большая толпа в красных жупанах и в красных же плащах. Это — ламы — монахи; они подозрительно, в свои щелочки-глаза, осматривают приехавших. И когда из автомобиля вышел Хамбо-Лама, — вся эта монастырская ватага грохнулась на землю, приветствуя своего владыку. В сопровождении нескольких «тог», идем в предназначенное нам помещение. Сразу окунулись в атмосферу невиданного и необычного.
Среди ночной тишины раздается мелодичный звук, напоминающий звук рога. Спрашиваем: «Что это?» Переводчик рассказывает о богослужении, которое длится круглыми сутками, под оркестр... Скорей-бы день...
Солнце. Если есть оно — оператор, да и вся экспедиция, ходит козырем, и работа кипит. Солнце есть. Аппарат наружу, перед глазами — главный храм. Огромное, величественное здание, с широкими входными ступенями и массивными белыми колоннами. Влияние китайского зодчества сказывается в каждой линии, в каждом рисунке. Купол храма горит золотом. В храме мрак, полутьма. В задней стене храма статуя Будды, около 7-8 сажен высоты, над которой мастер трудился годами. Все это рассчитано на эффект, который должен удивлять и приводить в трепет бурято-монгольский народ. С большими трудностями снимаем Будду.
Идем в монастырскую типографию. На деревянных дощечках вырезаны тибетские священные иероглифы. Благообразный лама в очках тушью намазывает дощечку, накладывает лист чистой бумаги и через 2-3 минуты «Филькина грамота» готова. В монастыре имеется огромная библиотека всевозможных «священных» книг, переписанных руками монахов и, вместо переплета, «спрессованных» между двумя дощечками; и когда мы захотели снять один из этих томов, то потребовалось ½ часа для разматывания шнурков, которыми опоясывают каждый том. Все это написано на тибетском языке, который знаком очень немногим ламам.
Но самое замечательное еще впереди — ЦАМ. «Цам» — религиозный праздник буддийского духовенства, устраиваемый один раз в году. В нем отражаются религиозные верования (обряды) не только бурятомонгол, но и Индии, Китая, и Тибета. Фантазия буддийско-ламаитского востока измыслила легенды о грозных богах, которые таинственными жестами и движениями нагоняют страх на злых духов и изгоняют врагов веры.
На нас «Цам» произвел впечатление подлинного театрального действа, основанного на ритмичном движении под музыку. Слово отсутствует, но есть отдельные выкрики. Причем, как всякое театральное действо, «Цам» имеет свои законы. Весь спектакль строится по определенному плану—сценарию, и к этому спектаклю актеры-ламы готовятся месяцами. Здесь есть налицо сценическая площадка под открытым небом — круг около 20 сажен в диаметре перед храмом; дверь храма играет роль занавеса, откуда выходят актеры на сцену; налицо и бутафория, и музыка, и режиссер, и помрежиссера, и актер-маска. Грозные боги, а имя им легион, — изображены масками, страшными не только по замыслу и рисунку: каждая маска весит около 25 фунтов, и не позавидуешь актеру, у которого после танца (который продолжается 21/2 часа) на шее остаются кровавые ссадины внушительных размеров. Оркестр играет важную роль в спектакле. Все подчиняется его железному ритму. И из этого ритма не выбивается ни один актер-маска. Оркестр состоит, преимущественно, из ударных и духовых инструментов. Духовые инструменты поражают своей громоздкостью.
Зрители размещаются по кругу. По знаку Хамбо-Ламы (он восседает на троне, окруженный своими помощниками) начинается представление, которое длится три дня. Тишина нарушается рыкающими низкими звуками двух труб, как приближающимися раскатами грома; вступают тарелки в медленном торжественном темпе; вливаются барабаны. Отворяется огромная дверь храма и выбегает первая пара масок (все они танцуют попарно). У актеров на голове огромных размеров черепа, искусно сделанные. Это — божественная полиция или «маски смерти», задача которых — выгонять случайно забравшегося в круг зрителя и вообще следить за порядком. В руках у них увесистые дубинки, которыми они бьют без пощады. Но главная их задача состоит в охране жертвенника, который поставлен в шалаше по середине круга. После масок смерти выходит «Тишайший князь» со своими сыновьями. Он приглашает богов на пляску.
И вот начинается серия выходов грозных богов. Каждая пара, под аккомпанемент оркестра, танцует свои два часа и уступает место другой. Танцуют действительно замечательно. Маска, одежда, бутафория, тяжелые монгольские сапоги — и все же красота, четкость и ритмичность поразительные. На сцене появляется маска «злого ворона». По заданию режиссера он должен с жертвенника, охраняемого двумя масками смерти, стащить дары. Идет борьба. Но вот зритель утомлен однообразием танца. Режиссер это видит и выпускает на сцену маску—"символ старости«, которого радует очищение земли от злых духов. У маски старости есть уже зачатки определенного актерства. Это комик, который должен увеселять утомившегося зрителя. Например: он боится громкой музыки, шарахается по-стариковски в сторону и закрывает уши руками. Несоответствие в пропорции сравнительно маленьких рук и огромных ушей маски вызывает у зрителя смех. Затем старик, в подражание богам, пускается в пляс. Делает несколько движений, ноги изменяют ему, и он падает по-актерски хорошо. Смех. Маски смерти вырывают у него посох, и старик начинает плакать. Эта маска—настоящий мастер своего дела. Комично вытирая мнимые слезы, текущие по щекам маски, он хнычет, жалобно смотрит по сторонам, ища сочувствия, и — последний трюк — вытирает своей бородой заплаканные глаза маски. Хохот.
Аудитория отдохнула. Представление продолжается. Движения разнообразнее и шире, и соответственно оркестр ускоряет темп. Но самый торжественный момент — сожжение жертвы. К этому времени маска «злого ворона» исчезает совсем и больше не появляется. Старожилы — буряты уверяли, что лет 50 тому назад приносились человеческие жертвы. Ламы бросали жребий, и тот, на кого он падал, надевал маску «злого ворона» и его сжигали, достоверно ли это — не знаю. Один из старших лам поджигает жертвенник и идет общий танец всех масок и лам.
С последним оборотом ручки, когда заходило солнце, каждый участник экспедиции чувствовал значимость сделанного.
Каростин М. С кино-аппаратом по Бурятии // Советское кино. 1927. № 3.