Что ни говори, актеры мечтают о ролях людей обаятельно-любимых и любящих, храбрецов, великодушных, самоотверженных… И зрители тоже тянутся душой прежде всего к таким киногероям и таким киноактерам и обычно, как ни разъясняют лекторы законы перевоплощения, невольно относят к достоинствам артиста добродетели его персонажа. Ничего не поделаешь — таков закон больших кинозалов! Но, боже мой, кого играл и играет вот уже больше полувека Сергей Мартинсон! Он и начал на экране с роли, совместившей в себе сразу троих наших недругов: Керзона, Кулиджа и Пуанкаре — это было в «Похождениях Октябрины» молодых фэксов.

А потом пошло: обыватели, вредители, пошляки, нехорошие иностранцы, самодовольные бюрократы, пижоны, просто пустомели… Все те, кто в чеховской картотеке числятся на «ять».

Конечно, был тут и главный из пустоцветов — Иван Александрович Хлестаков, — Мартинсон играл его в очередь с Эрастом Гариным в мейерхольдовском «Ревизоре». Он сыграл и самого омерзительного из уродов человечества — Адольфа Гитлера, и даже в трех фильмах. И наводящею жуть Дуремара, торговца пиявками в «Золотом ключике».

Но самое удивительное — то, что сам Сергей Александрович, лучший исполнитель ролей монстров — на редкость обаятелен, изящен, поразительно пластичен. Некая танцевальная легкость, элегантность свойственна его шагу, жесту, будто и начинал он в балете, а уж к драме снизошел. Это хорошо заметно из зрительного зала, когда — такое случается редко — играет он человека, который и должен быть на экране или на сцене обаятельным. Таким был в «Городах и годах» уличный певец, куплетист. Шансонье высокого ранга, артиста парижского мюзик-холла Улялюма сыграл он в полузабытом «Списке благодеяний» Юрия Олеши. Он зачаровывал русскую артистку Елену Гончарову — Зинаиду Райх, желавшую познать прекрасное и ужасное Запада, чтобы решить, на чьей же стороне правда. Она встречалась за кулисами эстрады с неотразимым, как Шевалье, артистом, но обаяние его оказывалось химерическим, дурманным. Как говорят режиссеры, отрицательным обаянием. В том же спектакле Мартинсон играл еще одну роль — бывшего белогвардейца Татарова, и это было как бы второе воплощение того же образа, того же надломленного, больного характера.

Шедевром Мартинсона стад Карандышев в «Бесприданнице» — эта роль прочно вошла в историю советского театра как великолепный образец яркой, острой, исторически достоверной и глубоко современной трактовки характера в классической пьесе.

И очень часто Мартинсон снимался в сказках, десятки раз дублировал в мультфильмах рогатых, хвостатых, хищных лесных, речных, болотных обитателей.

Почему же так несомненно — вопреки вышеупомянутой склонности зрителя невольно сближать актера с играемыми ролями — почему так бесспорно завоевал Мартинсон любовь зрителей и не теряет ее многие десятилетия?

Вот тут мы видим блестящее подтверждение тому, чему неизменно учил своих актеров Вс. Мейерхольд. Открытость игры была его принципом. Режиссер предъявлял зрителям не схожие с героями артистические индивидуальности, а перевоплотившегося художника. Прямая противоположность принципу типажности внешней или внутренней. Он боготворил Мастерство и старался заразить своей страстью учеников, мучаясь, терзаясь, тратя немыслимую энергию на то, чтобы отучить актеров от дилетантизма, бесформия роли, аритмии, одноплановости характера. Пусть зритель презирает нэпманского сынка Сметанича в эрдмановском «Мандате» за то, что тот глуп и торжествует недолгий свой праздник, но испытывает радость от точно найденной сценической образной формы, от пластики роли.

Мартинсон всегда радовал зрителей и своего требовательного учителя — вне блестящей формы не существовала для него ни одна роль. Только по печальному недоразумению такая влюбленность в открытую, красноречивую, точно музыкальная фраза, художественную форму принималась иной раз за формализм, что причиняло острую боль и учителю и ученикам.

Мартинсон — один из сильнейших выразителей этой артистической школы, этого эстетического принципа. Его жулики, чинуши, просто балбесы зрителей отвращали, его талант и виртуозность восхищали. Так строил свои роли Мартинсон, преодолевая однозначное отношение зрителя к сценическому и кинематографическому образу.

Давно прошли времена Фабрики Эксцентрического Актера, задорной молодой студии Г. Козинцева и Л. Трауберга, но гены эксцентризма остались в его крови, они живы и сегодня, и потому он любит и умеет искать в роли алогизм обычного, неестественность штампа, стереотипа — это и составляет суть эксцентризма.

Не только долгая школа развила его творческие возможности. Сама природа была к нему щедра и дала ему все, чтобы роль получалась аттракционом.

Природа и сегодня благосклонна к этому единственному в своем роде артисту.

Недавно я увидел его издали в коридорах Театра-студии киноактера. Он медленно — еще бы, годы! — шел одеваться и гримироваться к спектаклю. Что поделаешь, с грустью подумал я, возраст не щадит и этого артиста, который умел даже просто выйти на сцену, сделать несколько шагов по ней так, что вызывал здоровую зависть коллег. Но вот спектакль начался, на подмостки вышел Сергей Александрович, и начался тот праздник выразительного жеста, танцевальной легкости, образности, который называется Мартинсон.

Варшавский Я. Л. Всегда современен! // Искусство кино. 1979. № 3.