Героическая драма «Урок истории», основанная на подлинной документации, представляла ряд трудностей не только композиционных и смысловых. Надо было, сжав 90 с лишним дней Лейпцигского процесса до 3–4 кинематографических частей, не потерять главного: полноты рассказа о героическом подвиге Георгия Димитрова. Кроме того, процесс изобиловал множеством неясностей, все время всплывали неразрешимые загадки. Фашистские режиссеры, затеяв ставить очень пышный, но совершенно недоброкачественный спектакль, все время маскировали суть процесса. Надо также помнить, что в центре уголовного обвинения была фигура Ван-дер-Люббе, сама по себе представлявшая загадку.
Вокруг Люббе было столько неясностей, намеренно внесенной путаницы (и именно там, где дело касалось голландца, Димитрову каждый раз затыкали рот, как только ему удавалось добираться до сути), что на первых порах мне, драматургу, не имеющему права оставить в драматическом сюжете неясности, приходилось нелегко.
Однако, как мне представляется, основные загадки, связанные с самым поджогом рейхстага, разрешены в фильме правдиво.
Об одной из загадок, связанной с «партийным билетом» Ван-дер-Люббе, так и не разгаданной до конца процесса, я и хочу рассказать. Итак:
«ПАРТИЙНЫЙ БИЛЕТ» ВАН-ДЕР-ЛЮББЕ
»…Рейхстаг в пламени! Языки пламени, как грозное предостережение всему миру, лижут святая святых германской нации!
…Языки пламени, вздымаясь к ночному небу, требуют возмездия!..».
Примерно в таких выражениях ведомство» Геббельса оповестило мир о событии, сыгравшем немалую роль в истории первой половины: двадцатого века. Но не эти лихорадочные газетные вопли останавливали на себе внимание читателей экстренных ночных выпусков берлинских газет. Уже привыкшие к барабанно-патетическому стилю фашистской пропаганды, они, лишь слегка спотыкаясь о бесчисленное количество восклицательных знаков, быстро добирались до главного. «Пойман голландский коммунист с партийным билетом в кармане!» Так утверждали и «Ангрифф», и «Фелькишер беобахтер», и ряд других газет.
Да! Одна эта строчка должна была убедить весь мир, что рейхстаг подожжен коммунистами. Одно это сенсационное заявление фашистской прессы давало возможность живописать фантастические картины: «… Легионеры Москвы, с горящими факелами в руках, носились по зданию рейхстага!..« — захлебываясь, врала одна из газет. Но ведь, кроме Ван-дер-Люббе, в горящем рейхстаге не было обнаружено ни одного человека! Неважно! Все равно, за известием о партийном билете, найденном в кармане голландца, таилась вся предполагаемая тактика уголовных доказательств того, что грандиозная затея Геббельса и Геринга на самом деле являлась кровным детищем III Интернационала. А за этой тактикой раскрывалась и стратегия уничтожения всего прогрессивного, что было в Германии, ибо, по мысли фашистских «драматургов», партийный билет Люббе был первым звеном в цепи доказательств, непререкаемо приводящих к выводу, что поджог должен был послужить сигналом к всегерманскому восстанию коммунистов против германской государственности, которую в данный момент «совершенно законно» представлял Адольф Гитлер. И недаром Гитлер, появившись в еще пылающем рейхстаге, с несколько странной поспешностью (ведь еще не началось следствие!) заявил корреспондентам: «Теперь мы расправимся с коммунистами железной рукой!» И недаром сообщение о партийном билете, обнаруженном в кармане Ван-дер-Люббе, поторопился сделать тем же корреспондентам сам Герман Геринг. Поспешность, с которой были сделаны два эти заявления, удивила многих представителей буржуазной прессы всего мира, оказавшихся в эту страшную, озаренную отблесками пожара ночь у здания рейхстага. Впрочем, ни фюрер, ни его приближенные никогда не отличались примерным терпением. Свойственная им лихорадочная нетерпеливость частенько приводила их к досадным «осечкам». Так случилось и на этот раз.
Полицейский чиновник, имперский следователь Фогт — аккуратный, чопорно-подтянутый господин-подробно осведомил другую проникшую к нему группу корреспондентов о всем ходе первого допроса Люббе. Он же заверил господ представителей прессы в том, что никаких других документов, кроме паспорта, найденного при обыске в кармане брюк, у Маринуса Ван-дер-Люббе обнаружено не было! Таким образом, в части ночных экстренных выпусков утверждалось, со слов Геринга, что у Люббе был обнаружен партийный билет, другая же часть газет, со слов ответственного полицейского чиновника, оповещала своих читателей, что, кроме паспорта, никаких иных документов у Люббе не нашли. Несоответствие этих двух заявлений сразу бросилось в глаза и сделалось предметом обсуждения всей мировой прессы. И не только прессы. После ареста немецкого коммуниста депутата рейхстага Торглера, после ареста болгарских коммунистов-эмигрантов-Димитрова, Попова и Танева прогрессивные деятели, крупнейшие юристы Англии, Франции и других стран начали вести свое, параллельное следствие, для того чтобы разоблачить фашистскую провокацию. И вот эти-то крупнейшие юристы также сразу обратили внимание на странное несовпадение двух ответственных заявлений, касающихся партийного билета Ван-дер-Люббе.
С важным заявлением выступило и руководство компартии Голландии. В этом заявлении утверждалось и с исчерпывающей полнотой доказывалось, что Ван-дер-Люббе никогда не был членом Коммунистической партии Голландии. Правда, он состоял некоторое время в коммунистической организации молодежи, но был исключен из рядов организации за анархическое поведение. Это ничуть не смутило фашистских «деятелей». Они тут же ответили заявлением, в котором утверждали, что исключить для видимости из партии или даже скрыть партийность члена партии, предназначенного для производства террористической акции, — обычная уловка коммунистов!
Вопрос о партийном билете несколько раз возникал и во время самого судебного процесса, но каждый раз замазывался. Фашистские судьи делали вид, будто вопрос о том, был ли у Люббе партбилет, или не был, для хода процесса существенного значения не имеет. Но это не так! Первое и очень важное
звено в цепи обвинения оказалось нарушенным! Это прекрасно понимал Димитров. И недаром свой бой с Герингом он начал именно с вопроса о партийном билете Люббе. Напомню диалог Димитрова и Геринга.
«Господин председатель! — говорит Димитров, обращаясь через председателя к Герингу.- В ночь пожара газеты поместили сообщение господина Геринга о поджоге рейхстага. Там было сказано, — я точно помню смысл этого сообщения,-что поджог рейхстага был делом коммунистической партии; кроме того, там было сказано, что арестованный голландский коммунист Ван-дер-Люббе при аресте имел при себе кроме паспорта партийный билет. Я спрашиваю: откуда знал тогда г-н министр-президент Геринг, что Ван-дер-Люббе имел при себе партийный билет?
Геринг. Я не бегаю и не вытаскиваю из карманов людей то, что у них там есть. У меня, если это вам еще неизвестно, есть полиция, и эта полиция обыскивает всех тяжелых преступников и, естественно, докладывает то, что она нашла.
— Тем более странно! — восклицает Димитров. — Ведь как раз в ту же ночь полицейские чиновники, обыскивавшие Люббе, дали в печать сведения, из которых явствовало, что у Люббе при обыске не обнаружили никакого партийного билета…».
Эта простая, ясная логика Димитрова поставила Геринга перед лицом всего мира по крайней мере в неловкое положение, и именно с этого момента Геринг начал терять самообладание. Как победоносно для Димитрова кончился его бой с Герингом, всем известно. И не об этом сейчас речь.
Загадка партийного билета Люббе так и осталась загадкой. Ибо было непонятно: если те, кто непосредственно руководили Люббе, подложили ему фальшивый партийный билет и Геринг, зная об этом, смело заявил о том, что таковой обнаружен, почему же его все-таки не оказалось у Люббе? Ну, а если Люббе не «оснастили» партийным билетом, то почему все-таки Геринг с уверенностью утверждал, что таковой имеется?! Эту загадку и надлежало разрешить. На помощь пришли документы. Но тут нужно сделать небольшое отступление. Я хочу сказать несколько слов о том, как велась мною работа над документальными материалами, имевшими отношение к сценарию «Урок истории».
Прежде всего я смонтировал газетный материал примерно с 31 декабря 1932 года по июнь 1934 года. Я пытался сделать монтаж газетных известий, статей и прочего, чтобы получить как бы портрет этого времени, столь насыщенного событиями.
Весь этот монтаж составил 4 тома. Рядом с отдельными событиями, изложенными в газетах, я расклеил куски тюремного дневника Димитрова, относящиеся к каждому отрезку времени. Сопоставление получилось любопытное. Следующим большим этапом работы над материалом было ознакомление с подлинным стенографическим отчетом «Лейпцигского процесса». Этот отчет попал к нам после войны и сейчас в единственном экземпляре хранится в Институте марксизма-ленинизма. Со своей помошницей 3. Гинзбург я прочел все 11 томов отчета. Надо отдать должное стенографам Германского верховного суда — они ухитрялись записывать не только диалоги, речи, но и жесты. «Протянул руку к президиуму суда», «посмотрел на Люббе» и т. д. и т. п. Вы читаете все 11 томов отчета, как интереснейший роман. Перед вами проходят вереницей сотни свидетелей-от Геринга, Геббельса, Гельдорфа, Гейнеса до маленького немецкого мещанина официанта Хельмера, страшного и смешного, как только может быть страшен и смешон всемирный мещанин; от полицейских чиновников — ученых «экспертов» по коммунизму — до рабочих-коммунистов. Это как бы портрет Германии времен становления фашистской «государственности» в разрезе. Удивительный, неповторимый по насыщенности материал!
Около тысячи страниц отчета я вместе с Гинзбург перевел на русский язык. Доскональное знакомство с материалами процесса позволило мне сделать несколько выводов в вопросе о том, какую именно роль играл Люббе в поджоге рейхстага. Во-первых, Люббе не знал, что у него были соучастники. Люббе, возможно, не знал даже, что тот, кто привел его в маленький зал ресторанчика рейхстага, является членом национал-социалистической партии. Гомосексуалист, одержимый безумным, нечеловеческим честолюбием, Люббе считал, что, разжигая маленький пожар в зале ресторанчика, он каким-то фантастическим образом устроил и весь грандиозный пожар в зале пленарных заседаний, что купол рейхстага осел и треснул по мановению его, Маринуса Ван-дер-Люббе, руки. А между тем, для того чтобы разжечь такой пожар в большом зале рейхстага, нужна была солидная подготовка и участие в этой «работе» целого «коллектива специалистов». Такими специалистами безусловно были фашистские молодчики, проникшие в рейхстаг через подземный ход, соединявший дворец Геринга со зданием рейхстага. Но, по моему убеждению, Люббе в этой колонне поджигателей не был! Таким образом, довольно широко распространенная версия, где Люббе отводили место именно в этой колонне, — ошибочна.
Люббе во время суда настойчиво отрицает версию о том, что у него были соучастники. Более того, он приходит в ярость, когда ему пытаются доказать, что он один не был в состоянии устроить такой большой пожар. Ведь если так, то «подвиг», принесший ему всемирную славу, значительно умаляется! И надо отдать справедливость этому полуидиоту, полубезумцу — он все время упорно отрицает участие коммунистов-Димитрова, Торглера, Попова, Танева — в поджоге рейсхтага. А ведь, казалось, чего проще — свидетельствуй так, как это надобно фашистским хозяевам, и тебе дадут снисхождение, тебя оставят в живых! Надо предполагать, что такие предложения в той или иной форме делались Люббе до суда и за кулисами суда, и надо предполагать, что Люббе не пошел ни на какую сделку. Именно поэтому его пришлось все время держать под воздействием скопуламина — вещества, повергающего сознание в состояние сумеречности. Все внешние признаки этого отравления были налицо: низко опущенная голова, постоянное и обильное слюнотечение (рядом с Люббе сидел специальный полицейский, обтиравший время от времени рот и нос Маринуса) и пр.
В том, что Люббе был отравлен, не сомневался и Димитров. В беседе со мной Г. Димитров не только подтвердил это, но и рассказал любопытную подробность. В тюрьме в определенные для приема пищи часы разносили на большом подносе по камерам хлеб. Хлеб был нарезан ровными кусками, и каждый арестант брал любой кусок. Однако один кусок всегда был завернут в целлофан. И на нем было написано: «Ван-дер-Люббе». Скопуламин можно вводить инъекцией, но можно давать его и в пище. Совершенно ясно, что хлеб, предназначенный для Люббе, был отравлен.
Итак, мысль Г. Димитрова (отчасти высказанная им во время процесса и окончательно выраженная после процесса в беседе с корреспондентами) о том, что Люббе был лишь орудием провокации и, по всей вероятности, орудием слепым, бессознательным, — мысль совершенно верная. Иначе нельзя объяснить все поведение Люббе. Правда, выбор Люббе даже как орудия провокации показывает удивительную недальновидность тех, кто его выбирал. Но чего только не делали в лихорадочно-авантюристической спешке фашистские заправилы?!
Все, о чем я здесь пишу, не ново. К таким же примерно выводам пришли в свое время почти все объективные наблюдатели на процессе. Но стенограмма одного из дней процесса, ее сличение с беглыми записями корреспондентов подтверждают эти выводы с большой убедительностью.
Это случилось на сорок второй день процесса. Закончен берлинский этап, посвященный уголовному следствию на месте преступления. Вся громоздкая машина суда снова перенесена в Лейпциг. В первый по возвращении из Лейпцига день предстоит допрос каких-то мелких свидетелей, настолько неинтересных, что в зале присутствует не более десяти иностранных корреспондентов. Но именно этому рядовому, скучному дню суждено было стать одним из самых сенсационных. В этот день Люббе, почти все время молчавший или отвечавший на вопросы короткими, маловразумительными фразами, вдруг заговорил!
Председатель суда допрашивает свидетеля Барца. Неожиданно вскакивает Люббе. Он что-то быстро говорит, все повышая и повышая голос, отчаянно жестикулирует, выкрикивает отдельные на первый взгляд бессмысленные фразы, захлебывается на мгновенье, умолкает и снова говорит, говорит… Если бы мертвый Лазарь, восстав из гроба, появился в зале суда и стал давать показания, это произвело бы меньший эффект, чем то, что произошло в тот день! «Я требую приговора! — выкрикивает Люббе. — Приговор!.. Приговор! Где мой приговор? Пускай мне отрубят голову или тюрьма… Мне надоел процесс… в него вносят символизм… Слишком много церемоний… Это я поджег рейхстаг! Я один! Димитров, Попов уже сказали, что они не имели отношения… Я один поджег… В камере я бегал взад и вперед с ясными представлениями, но пять раз в день еда… и шесть раз еда и все другие вещи… и я слышу голоса в своем теле… я и теперь не могу понятно объяснить…».
Арнштам Л. Драматургия исторического документа // Искусство кино. 1968. № 1.