Барнет был очень далек от всякой теории, он абсолютно не был ни философом, ни мыслителем, это все было ему абсолютно чуждо. Он жил мгновенной реакцией, был человеком действия, причем именно сиюминутного действия — вот почему в основе его работы на съемочной площадке, да и при монтаже, была импровизация. Он приезжал на съемку и, зацепившись за любую деталь в декорации, в костюме, заметив что-то в лице актера, начинал импровизировать, иногда и правда далеко уходя от сценария. Толчком к новой импровизации могло быть и мнение о материале кого-то, с кем Барнет считался. ‹…›

Его интересовало мнение других людей, прежде всего своих сотрудников. Но вот с мнением начальников он не считался нисколько, и отношения с ними всегда были, мягко говоря, неважными, больше того — плохими.

На этих отношениях очень сказывался характер Барнета. Если попробовать определить его одним словом, это будет слово «боксер». Боксом он занимался профессионально с ранней молодости. ‹…› У него была импульсивная, мгновенная, боксерская реакция, к тому же чащевсего-безкаких-либо размышлений о последствиях. Иногда эта импульсивность создавала почти комические ситуации. На просмотре в Доме кино американского фильма «Вива, Вилья!», в тот момент, когда зазвучала мексиканская мелодия, Барнет вскочил и закричал «Браво, Дунаевский!» — мелодия напоминала марш из «Веселых ребят». Потом уже были всякие разбирательства, история эта известная. Я о ней вспоминаю потому, что именно импульсивный выкрик (а не разговоры в кулуарах после фильма) очень уж характерен для Барнета. ‹…›

У него было обостренное чувство совести. Перед самой войной он перенес очень сложную полостную операцию; когда война началась, последствия операции еще не прошли, и ни о какой военной службе не могло быть и речи. И вот при виде каждого военного Барнет буквально стонал: «Какой позор для меня, что я не могу быть с ними!.». ‹…›

Добрый до безрассудности, он всегда сразу бросался на защиту и при этом не задумывался об отношениях с начальством — например, в истории с запрещенным «Бежиным лугом». ‹…› На «Мосфильме» собрали на совещание всех режиссеров и сообщили об окончательном запрете картины. Все стали дружно поносить Эйзенштейна и одобрять решение ЦК — это ведь был 37-й год! А Барнет сказал, что думал: что он верит в Сергея Михайловича и что, прежде чем решать судьбу картины окончательно, надо обязательно дать Эйзенштейну завершить монтаж. У него всегда срабатывал первый импульс, он в полном смысле слова бросался на амбразуру, вызывая ненависть всякого начальника.

Козинцева В. О прекрасном человеке [Запись Якова Бутовского] // Киноведческие записки. 2006. № 57.