В энциклопедии сказано: «Талант — это высокая степень одаренности. Это задатки, то есть природные анатомофизиологические особенности мозга и органов чувств».

Это определение целиком относится к Борису Васильевичу Барнету. Барнет был очень одаренный человек. Он хорошо лепил. Он хорошо пел. Хорошо рисовал. Он был хорошим актером. У него было своеобразное, присущее ему одному видение мира.

Каждому делу, которым он занимался в данный момент, пусть это было даже ерундой, он отдавался горячо. Полностью. Ничего другого для него в этот момент не существовало. Но вдруг в нем происходил какой-то никому не ведомый и не понятный процесс, он сразу сникал и, не доведя до конца начатое, бросал. Ему было уже неинтересно.

К сожалению, эта особенность была свойственна ему всю жизнь. Пока он был молод и очень силен — все удавалось ему. Работая над фильмом, он словно бы не очень задумывался о том, что он делает. Какое-то внутреннее чутье помогало ему.

Первое, что меня поразило в Барнете, — это его манера работать над сценарием. Любой ценой он должен был его переделать. Если даже сценарий был хорош. Если он даже нравился ему. В любом сценарии Барнету было как-то неудобно, неуютно. Чтобы сценарий стал своим, нужно было переписать его. От корки до корки. И совсем не ради денег. Нет. Он никогда не был соавтором.

Впрочем, нет, не переписать! Это была совсем другая работа. Огромными ножницами он резал, кроил, кромсал текст на отдельные куски. Нарезанное он переставлял местами. Перекладывал. Что-то вписывал. Что-то выбрасывал. В общем, производил ту разрушительную работу, которую почти всегда производят режиссеры, наделенные творческой фантазией и своеобразным видением.

После такого, как казалось, бессмысленного кромсания, часто получались талантливые, необычные фильмы.

Все, что переписал, нарезал, накромсал, Барнет склеивал в бесконечно длинный свиток. Если приходилось искать нужное место, он расстилал свиток на полу и ползал вдоль него на четвереньках.

Я засмеялась, когда впервые увидела его за этим занятием. Барнет сперва не на шутку рассердился моему смеху. Потом добродушно, с юмором сказал мне:

— Каждый человек должен сделать хоть одно открытие. Так вот, это мое открытие. Сценарий должен быть склеен в одну ленту, как пленка. Тогда я вижу, как на экране, что идет за чем…

‹…› Работоспособность Барнета была невероятна. Он мог снимать и монтировать, сутки не выходя со студии. После нескольких таких дней и ночей мог прямо из павильона поехать на какую-нибудь вечеринку, пить, шутить, ухаживать, быть «душой общества», а после вечеринки окунуть голову в холодную воду, вернуться на студию как ни в чем не бывало и работать всю ночь.

А годы шли. Пришла усталость. Притупилось чутье. Избалованный легкостью, с которой ему все давалось, он вдруг почувствовал, как тяжелее стало работать. Как труднее становилось жить. Но он упрямо цеплялся за молодость. Ему продолжало казаться, что он еще все может.

Говорят, искусство ревниво. Оно не любит, чтоб его обменивали на другие увлечения. А Барнет обменивал. И искусство ему отомстило.

Последние годы жизни, когда Барнет притрагивался к тому, что в его руках должно было стать талантливым полотном, он обжигался и много хороших задумок не мог вытянуть, довести до экрана. Он за свою жизнь сделал в искусстве много. А мог бы с его силой и талантом сделать еще больше.

Странный он был. Удивительный. Колоссального человеческого и мужского обаяния. Добрый, сердечный со всеми, кто хоть как-нибудь соприкасался с ним. В жестокий мороз он мог сорвать с себя шарф и перчатки, чтобы закутать попавшегося по дороге ребенка. Мог вывернуть карманы и отдать все до копейки первому встречному, если тот в этом нуждался.

Люди тянулись к нему. Его обаяние согревало. Но близкими друзьями они не становились. Может быть, он оберегал себя, соблюдая расстояние. Может быть, дорожил одиночеством.

Он имел множество приятелей и со всеми был одинаково мил, приветлив, был чудесным собеседником, веселым соседом по столу. А верных друзей не было. А вероятно, они были нужны ему.

Я стала его женой, когда мне было около двадцати лет, а ему за тридцать.

С моей стороны, да и с его тоже, этот шаг был боль шой ошибкой. У меня не хватило ни сил, ни ума отказаться. Я по-своему любила его, и мне было очень трудно.

Кузьмина Е. О Барнете // О том, что помню. М.: Искусство. 1989.