Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
Поделиться
До поры — до времени
Живопись, революция, бокс

Рост ВЫСОКИЙ.
Глаза — серые.
Нос — обыкновенный.
Волосы — русые.

Так вот — коротко и просто — обрисован Борис Васильевич Барнет в заграничном паспорте. Графа — «особые приметы».

Едва ли не каждый, кто знал Барнета, молодого или старого, начинает рассказ о нем с его внешности. Она и вправду «бросалась в глаза».

Он был высокий и широкоплечий. Фигура викинга. Нижняя часть лица довольно тяжелая, но хорошо уравновешенная ровным высоким лбом и носом. Глаза серые, но иногда казались голубоватыми.

Что до носа — тут паспортист, часом, недоглядел. Нос у него был необыкновенный. Это был почти шаляпинский нос.

Вообще Барнет имел разительное сходство с Шаляпиным. Особенно сходились вырез ноздрей и выгиб шеи. И вся эта бархатная тяжеловесность (тяжеловесная легкость — если возможно такое).

Уж точно, есть талантливые люди, красота которых- как бы еще один талант. Есенин, Коровин… Опять же Шаляпин. И вызывает она не одно созерцательное удовольствие, но какую-то неизъяснимую симпатию, сердечное веселье, чувственную радость.

Его любили вещи. Что бы он ни надел или, пуще того, не напялил на себя,- все обретало некое вызывающее достоинство. Старая шляпа, слегка сбитая набекрень, сидела на нем с веселым и дерзким шиком. Поношенное пальто спадало с его спины модными складками. После грибного дождя он уходил в лес в мятом балахоне, резиновых сапогах и возвращался усыпанный листьями, мокрый, в зеленых каплях, с тяжелой палкой — ни дать ни взять лесной бог.

С детства он был средоточием семейных радостей, общей любовью и надеждой.

Он был ни в отца, ни в мать. Скорее, в деда, Томаса Барнета, английского ремесленника, типографа, переселившегося в Россию почти в середине прошлого столетия. Дед имел рыцарскую осанку и четкий медальный профиль. Семья отца была средней — по достатку, по всем прочим статьям. Два сына. Две дочери. Ее социальное положение ясно обозначалось во время кратких путешествий: «второй класс».

Жили с дедовских времен в Чернышевском переулке (ныне улица Станкевича), в доходном доме, принадлежавшем Казанскому собору. А далеко, в глухом Замоскворечье, почти на окраине Москвы, в Бабьем городке находилась типография отца.

В первых своих анкетах — периода нэпа — юный Барнет, невольно поддаваясь социальному комплексу, писал, слегка интонируя: «Отец, Василий Васильевич (Фомич), до революции — владелец очень небольшой типографии…» или «пайщик небольшого предприятия». Оправдательная нотка, которая явно вибрирует здесь, была в то время довольно естественной. ‹…›

В семье никогда не говорили о смысле бытия, о высших целях. ‹…›

В театр почтительно ходили два-три раза в месяц — редко в Художественный, чаще в Незлобинский и Корша. Репертуар в этих театрах был не самый передовой, но актерский состав — первоклассный. Ходили «на актеров».

Кинематограф считался извинительной слабостью. Ближайший «иллюзион» был на Тверской — «Красная мельница», туда водили детей на Макса Линдера и Глупышкина. Сидя в первом ряду, маленький Барнет буквально дурел от восторга и, разумеется, приносил домой всю только что виденную беготню, мельтешню, кувыркание, кривляние.

Рисование было самым популярным пристрастием в этой семье. Рисовал отец. Рисовали дети.

Младший, Борис, рисовал охотнее всех. ‹…›

В 1910 году восьмилетний Борис Васильевич Барнет успешно прошел приемные испытания в первый класс Частного реального училища Мазинга.

Став реалистом, надел форменную шинель и фуражечку с желтым кантом, за что встречные гимназисты дразнили «яичницей».

Сохранился документ — небольшой, изукрашенный виньетками и узорами листок, гласящий: «Педагогический совет Частного Реального училища К. К. Мазинга на заседании от 7 мая 1910 года постановил ученика I класса Бориса Барнета при переводе в 11-й наградить подарком за отличные успехи по рисованию». (По-видимому, этот ветхий, выгоревший клочок был чем-тo дорог Борису Васильевичу, раз уцелел, не пропал. Большинство своих бумаг Барнет или терял с легким сердцем, или выбрасывал. Архива он не терпел и истреблял всякий намек на него.)

Ко всем прочим школьным наукам юный реалист относился до крайности ветрено. И потому учился неровно и в худую минуту не раз спасался шпаргалкой.

…В те времена взрослеть начинали рано — в четырнадцать лет полагалось уже знать о своем призвании, о своем будущем. Как раз с этого момента и начинает Барнет воспоминание — к сожалению, краткое и единственное.

«Сдавая весенние экзамены по окончании шестого класса реального училища, я с ужасом думал о предстоящей учебе в седьмом (последнем,- М. К.).

На архитектурном отделении Московского Училища живописи, ваяния и зодчества, куда я намеревался поступить, был довольно строгий экзамен по рисунку. Это значило: целый год еще учиться в седьмом классе (а вдруг два?!) и минимум год еще потратить на частные занятия по рисунку. Перспектива страшная… Впрочем, я довольно быстро нашел выход из положения. Все лето я с утра и до ночи рисовал и писал этюды, одновременно готовясь сдать экстерном за седьмой класс, а осенью выдержал экзамены в Училище на… живописное отделение».

То был 1916-й год. И мировая война сотрясала планету. Чудовищные потери и поражения вконец укротили всеобщий патриотический пыл. Восточный фронт отдыхал в позиционных стычках. ‹…›

Все это вспомнится потом, когда придет срок. Когда придет «Окраина». А пока выпускник реального училища весьма далек от реальных событий. Он на даче. Он с утра до ночи пишет этюды.

Архитектура не привлекает его. Все дело в том, что поступить на архитектурное отделение считается проще. Успех, однако, превосходит ожидания. Его зачисляют на живописное отделение в класс Абрама Ефимовича Архипова.

Одурелый от счастья, он врывается в дом и громогласно возвещает о своей победе.

Художника из него не вышло, но пристрастие осталось до конца жизни. Он рисовал друзей и недругов, персонажей и мизансцены будущих фильмов, домашних четвероногих, эротическую чепуху, шалил, дурачился, издевался, отводил душу…

Октябрь застает Барнета в Москве.

В те великие дни Москва казалась безлюдной. Основные бои шли сравнительно далеко от центра. Район, прилегающий к Совету, надежно охранялся солдатами московского гарнизона. И лишь в одном месте — как раз неподалеку от Барнетов, около Чернышевских бань — неожиданно развернулись военные действия. И длились около суток. ‹…›

Революцию в семье Барнетов приняли доверительно. Искони здесь царило уважение к просвещению и труду и была природная терпимость к историческим переменам — все идет к лучшему!

‹…›

Ощущения твердой власти у московских обывателей не было. По дворам и квартирам ползали слухи — один страшней другого. Говорили, что вот-вот взбунтуются немецкие военнопленные и захватят столицу. Еще пуще боялись анархистов, их пугающего конспиративного вида. Была какая-то неувязка между их высокопарной фразеологией и житейской практикой, ибо работали они в основном при складах с реквизированным добром и самочинно селились в лучших особняках Арбата и Поварской. В пятницу, 30 марта 1918 года, их разоружили и выселили, и по Москве на другой день пронеслось, что вечером анархисты собираются отомстить властям. В «кинематографах» на вечерних сеансах почти не было публики… ‹…›

Легко догадаться, что не менее сильным воспоминанием было искусство тех лет. Москва кипела и клокотала в диспутах, рефератах, чтениях и слушаниях, литературных беседах. Дворец искусств на Поварской, Дом печати на Никитском бульваре, Литературный особняк на Тверской, Политехнический… Нынче здесь — завтра там. «Пути Художественного театра»… «Неиспользованные силы человеческого тела и духа»… «Конфликты русских гениев с интеллигенцией»… «Вечер поэтов-презентистов»…

Но Барнет к этому не тянулся. Его духовный кругозор, эрудиция приумножались в процессе делания дела. Зависели от конкретной надобности.

Он был неохоч до спорных и отвлеченных проблем. Чтобы начать размышлять, познавать суть явлений, ему нужно было с детской ясностью представлять «на что». Запаса впрок он фактически не имел — при случае перехватывал знания у приятелей. Еще подростком почти в одиночку неплохо освоил французский (по собственному хотению, а вернее, тщеславию — язык аристократов… лоск… блеск). Потом забыл. Потом опять вспомнил, когда женился на Наталье Александровне Глан, прекрасно владевшей языком. Потом опять забыл… ‹…›

И все же происходящее брало его в оборот. Тем более что живопись — сфера, где Барнет начинал свой путь в искусстве,- не была спокойным пристанищем. ФутУРисты, они же кубисты, они же супрематисты (тогда эти понятия подразумевали друг друга) были хозяевами положения и пользовались своим превосходством бескомпромиссно.

Во время празднеств город невиданно преображался. Перспективы улиц и проездов, пространства площадей, плоскости стен — все это с помощью транспарантов, гирлянд, фанерных щитов, картонных монументов кривилось, резалось, усекалось, смещалось и… взрывалось, как на полотнах Лентулова, только с преобладанием красного цвета. ‹…›

Не оказалось в стороне и Училище, где свято почитались добрые старые традиции — славные традиции Поленова, Саврасова, Левитана, Серова и, конечно же, Репина ‹…›.

Лично Барнету ломка устоев оказалась на пользу — он ощутил и осознал себя лишним человеком на поприще живописи, ваяния и зодчества. Агрессивные кубисты (так именовали всех поклонников Сезанна и Пикассо), авторитет которых в Училище день ото дня становился все более сильным, импонировали ему и даже вызывали молодую зависть. Но теорию их, да и практику, Барнет разумел плохо — и тогда и после. Да и вообще душа его лежала к простоте, к наглядности и реализму. ‹…›

Барнет был не из «самых». И поскольку приверженность к живописи была у него не столько врожденной, сколько взращенной и не успела еще глубоко укорениться, серьезного колебания она не выдержала. Он быстро стал охладевать к живой и мертвой натуре, необязательным урокам и по мере охлаждения постепенно сводил на нет свое пребывание в Училище.

Но свято место пусто не бывает. И новое впечатление вдруг наполнило его жизнь вдохновляющим смыслом.

Когда не было спроса в журналах, юный художник искал работу по театрам. Перепадало всякое — покрасить декорацию, расписать задник, склеить, сбить реквизит, обработать фанеру «под мрамор», «под дерево». Спектакли и репетиции смотрел краем глаза.

На Тверской, в двух шагах от его дома, в бывшей гостинице «Люкс», что почти напротив Совета, на втором этаже помещалась Первая студия Художественного театра.

Небольшой зал, маленькая сцена без подмостков, за стенами гостиничные коридоры, учреждения — внешне все это выглядело не очень солидно, вовсе не походило на храм искусства. Может, поэтому Барнет не сразу туда забрел.

Случайной работы ему там не подвернулось, но подвернулась возможность посмотреть в тот же вечер спектакль, лучший и знаменитейший спектакль Студии — «Сверчок на печи». Это решило его судьбу. Потрясенный увиденным, он остался в Студии.

«Ради того, чтобы присутствовать на репетициях и не пропустить ни одного спектакля, я незаметно для себя стал совсем «незаметным», но абсолютно необходимым закулисным мальчиком. В течение полутора лет я с наслаждением изображал сверчка и чайник в спектакле «Сверчок на печи», водил мокрым пальцем по краю хрустального бокала, имитируя пароходные гудки в «Гибели „Надежды“, подражал ветру, вертел ребристые барабаны, накрытые холстом, клеил, красил, чинил бутафорию и прочее.

Я влюбился тогда в этот театр, и эта моя любовь никогда не пройдет…

Эта деятельность очень усложняла мои занятия в Училище живописи и давала мизерный заработок, но ради Первой студии я готов был бросить все» .

Меж тем любовь к такому театру требовала подчас душевных усилий. Она была антимодной. Апологеты новой «пролетарской культуры», непримиримые к наследию прошлого (а передовая молодежь держала их сторону), видели в том же «Сверчке» «гимн мещанскому уюту, торжествующую песнь узкой семейной жизни, хвалу теплому камину, сверчку на печи, детской люльке, вечернему пирогу».‹…›

«Это был самый радостный период в моей жизни,- писал уже взрослый Барнет.- Сейчас я вспоминаю его с большей любовью, чем даже свое детство».‹…›

Втайне он видел себя на сцене.

Было, однако, немалое препятствие его сценической карьере: роковая буква «р». Барнет ее не выговаривал. Причем передать, сымитировать его обращение с этой буквой почти невозможно. Иногда он сильно и внятно, как будто нарочно демонстрируя дворянское произношение, грассировал («где мои бг’юки?!«). Иногда смешно чуть гортанно картавил. А подчас в разговоре этот дефект совершенно не слышался. В тех его фильмах, где ему приходилось еще и играть, он старался по мере возможности избавить свой текст от столь «коварных» слов.

Актерская школа МХАТ всегда придавала дикции сугубое значение. Принять это в расчет — значило отказаться от надежды пойти в актеры.

В 1920-м Барнет идет добровольцем на гражданскую. Он оставляет Москву, оставляет друзей, семью, больного отца. Навсегда оставляет Училище (теперь Вхутемас). Оставляет милую сердцу Первую студию МХТ. Он едет на фронт — из одной неизвестности в другую.

Восемнадцатилетний Барнет попал в санитары летучего поезда, который обслуживал районы между Балашовым и Царицыном. Бои в этих районах были местного значения — с остатками белых частей, шайками дезертиров, мелкими бандами. Довольно часто поезд напарывался на засады. Приходилось брать винтовку и стрелять. Это было не слишком опасно, так как противник попадался уже напуганный и при первом решительном отпоре разбегался. Главный риск был не снаружи — внутри. Раненых было не много — гораздо больше больных.

Поезд носился под невидимой завесой устрашительных эпидемий — дизентерии, холеры, брюшного тифа. Санитары выбывали один за другим.

…Так он служил почти два года, все больше и больше отрываясь от мирного поприща, все больше отвыкая думать о своем будущем.

Но вдруг его военная жизнь негадано оборвалась. Он все-таки подхватил заразу — то было что-то вроде холеры, хоть до опасной стадии не дошло,- и его отпустили домой лечиться. А вскоре демобилизовали. ‹…›

В биографии Барнета легко заметить одну характерность, типичную, впрочем, для биографий избыточно одаренных натур: подобные проблемы почти всегда разрешает случай. Почти всегда счастливый.

И поступление в Главную военную школу физического образования трудящихся (сокращенно Главвош) было, в. общем-то, счастливым случаем.

Эту школу, имевшую невразумительный статут, посещало много молодых полуинтеллигентных людей, совмещавших учебу (или службу) в ней с какой-нибудь другой работой.

Там служил, заведуя строевым обучением, О. Н. Басов, один из первых вахтанговцев (тех, что начинали в Мансуровском) — Альтоум в «Принцессе Турандот».

Там служил инструктором по гимнастике С. П. Комаров, один из первых добровольцев студии («мастерской») Кулешова (речь о ней впереди). Будущий соученик Барнета по этой студии, сотоварищ по «Межрабпомфильму». Их творческие пути дважды плодотворно пересекутся — в «Мисс Менд» и в «Окраине».

Там учился Николай Эрдман, будущий драматург и сценарист. Автор знаменитой пьесы «Мандат». С семьей Эрдманов Барнету не раз доведется иметь дело. С Николаем Робертовичем, одним из соавторов сценария «Дом на Трубной» и «Старый наездник». С Борисом Робертовичем, замечательным декоратором, автором костюма прославленного клоуна и прыгуна Виталия Лазаренко,- не случайно, видимо, спустя многие годы он оказался художником цирковой картины Барнета «Борец и клоун». И с отцом их Робертом Карловичем, прозванным сыновьями «вундеркиндом» — после того как он превосходно сыграл в «Окраине». Сыграл большую роль, специально для него придуманную Барнетом.

Там же учился Константин Градополов, один из первых чемпионов по боксу, которого Барнет потом переманил (правда, не окончательно) в кинематограф.

Барнет быстро освоился в школе. Спорт он любил и способности к нему имел немалые. Особенно к боксу.

Боксу учил Самойлов — по сути, первый советский тренер. Досконально знавший историю бокса, он в шутку говорил, что Барнету прямой путь на ринг-ведь в Америке был уже великий боксер с такой фамилией. Самойлов, наверно, не знал, что одна из первых в мире кинолент посвящена матчу «Барнет — Риффлс».

‹…›

Одна из легенд, кружившихся вокруг имени Барнета, — что был он и чемпионом Москвы и чемпионом республики. Он никогда не был чемпионом, да и самих чемпионатов тогда не было. Просто считался одаренным, подающим надежды боксером. Правда, по рассказам, он легко терял голову в горячке боя (в это можно поверить, зная его самолюбивый и куражный нрав). Стоило ему пропустить один-два удара или наткнуться на крепкую защиту, как он взвивался до небес. Тогда, не владея собой, бросался на противника, как ослепленный слон, и гвоздил кулаками весьма беспорядочно.

Как раз в двадцать втором приехал в Москву А. Г. Харлампиев — довольно известный боксер, пропагандист бокса. Он первый взялся устроить показательные профессиональные матчи боксеров.

Многие курсанты школы, в том числе и Борис Барнет, оказались в его команде. Все матчи, устроенные Харлампиевым, были серьезными и справедливыми, без трюков и махинаций. Вскоре, однако, расплодилось немало всяких хозяйчиков от «зрелищ и развлечений» — им тоже понадобились фактуристые, красивые, мускулистые парни. Спортивные свойства имели для них второстепенное значение.

Барнета приметил и заманил к себе Борис Орешков, способный конферансье и способный деляга — веселая и хитрая гримаса нэпа. Выступал Барнет чаще всего в «Аквариуме», в цирке бывш. Никитиных — когда боксировал, а когда и боролся.

Чуть не с первых дней нэпа вместе с лабазами, химчистками и ресторанами воскресли достославные «чемпионаты французской борьбы», и будущий кинорежиссер несколько раз подряжался участвовать в них. Для вящего эффекта его выпускали под красной маской, которую он в победный миг срывал и объявлялся… чемпионом Дании или Исландии.

В 1957 году Барнету случится снимать фильм о старом цирке — «Борец и клоун». Любопытны фотографии, запечатлевшие моменты съемок. Вот Барнет, тяжелый и седой, показывает актеру, играющему борца, захват в партере, вот он же производит бросок через бедро. Ему в эти моменты было что вспомнить.

Несколько раз порывался он бросить работу в цирке, но денег как не было, так и не было, и приходилось вновь закабаляться на очередное представление.

Одно из них, во всех отношениях необычайное, было особенно памятно Борису Васильевичу. Состоялось оно в летнем шапито, где-то на старой Пресне, на самых задворках Москвы, среди палисадников, огородов и курятников. Именовалось в духе традиции броско и лаконично «поединок века — бокс против борьбы!!!» И обернулось на деле кровавым побоищем, в котором жестоко пострадали и бокс — в лице Барнета, и борьба — в лице его соперника (бокс все же чувствительней, поскольку вдобавок остался без гонорара).

Вот этот бой и подвигнул его окончательно бросить ринг. Но незадолго до этого случилось в жизни Барнета то самое, с чего неприметно стала выявляться главная страсть его жизни: кинематограф.

Кушниров М. До поры — до времени // Жизнь и фильмы Бориса Барнета. М.: Искусство, 1977.

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera