Рост ВЫСОКИЙ.
Глаза — серые.
Нос — обыкновенный.
Волосы — русые.
Так вот — коротко и просто — обрисован Борис Васильевич Барнет в заграничном паспорте. Графа — «особые приметы».
Едва ли не каждый, кто знал Барнета, молодого или старого, начинает рассказ о нем с его внешности. Она и вправду «бросалась в глаза».
Он был высокий и широкоплечий. Фигура викинга. Нижняя часть лица довольно тяжелая, но хорошо уравновешенная ровным высоким лбом и носом. Глаза серые, но иногда казались голубоватыми.
Что до носа — тут паспортист, часом, недоглядел. Нос у него был необыкновенный. Это был почти шаляпинский нос.
Вообще Барнет имел разительное сходство с Шаляпиным. Особенно сходились вырез ноздрей и выгиб шеи. И вся эта бархатная тяжеловесность (тяжеловесная легкость — если возможно такое).
Уж точно, есть талантливые люди, красота которых- как бы еще один талант. Есенин, Коровин… Опять же Шаляпин. И вызывает она не одно созерцательное удовольствие, но
Его любили вещи. Что бы он ни надел или, пуще того, не напялил на себя,- все обретало некое вызывающее достоинство. Старая шляпа, слегка сбитая набекрень, сидела на нем с веселым и дерзким шиком. Поношенное пальто спадало с его спины модными складками. После грибного дождя он уходил в лес в мятом балахоне, резиновых сапогах и возвращался усыпанный листьями, мокрый, в зеленых каплях, с тяжелой палкой — ни дать ни взять лесной бог.
С детства он был средоточием семейных радостей, общей любовью и надеждой.
Он был ни в отца, ни в мать. Скорее, в деда, Томаса Барнета, английского ремесленника, типографа, переселившегося в Россию почти в середине прошлого столетия. Дед имел рыцарскую осанку и четкий медальный профиль. Семья отца была средней — по достатку, по всем прочим статьям. Два сына. Две дочери. Ее социальное положение ясно обозначалось во время кратких путешествий: «второй класс».
Жили с дедовских времен в Чернышевском переулке (ныне улица Станкевича), в доходном доме, принадлежавшем Казанскому собору. А далеко, в глухом Замоскворечье, почти на окраине Москвы, в Бабьем городке находилась типография отца.
В первых своих анкетах — периода нэпа — юный Барнет, невольно поддаваясь социальному комплексу, писал, слегка интонируя: «Отец, Василий Васильевич (Фомич), до революции — владелец очень небольшой типографии…» или «пайщик небольшого предприятия». Оправдательная нотка, которая явно вибрирует здесь, была в то время довольно естественной. ‹…›
В семье никогда не говорили о смысле бытия, о высших целях. ‹…›
В театр почтительно ходили
Кинематограф считался извинительной слабостью. Ближайший «иллюзион» был на Тверской — «Красная мельница», туда водили детей на Макса Линдера и Глупышкина. Сидя в первом ряду, маленький Барнет буквально дурел от восторга и, разумеется, приносил домой всю только что виденную беготню, мельтешню, кувыркание, кривляние.
Рисование было самым популярным пристрастием в этой семье. Рисовал отец. Рисовали дети.
Младший, Борис, рисовал охотнее всех. ‹…›
В 1910 году восьмилетний Борис Васильевич Барнет успешно прошел приемные испытания в первый класс Частного реального училища Мазинга.
Став реалистом, надел форменную шинель и фуражечку с желтым кантом, за что встречные гимназисты дразнили «яичницей».
Сохранился документ — небольшой, изукрашенный виньетками и узорами листок, гласящий: «Педагогический совет Частного Реального училища
Ко всем прочим школьным наукам юный реалист относился до крайности ветрено. И потому учился неровно и в худую минуту не раз спасался шпаргалкой.
…В те времена взрослеть начинали рано — в четырнадцать лет полагалось уже знать о своем призвании, о своем будущем. Как раз с этого момента и начинает Барнет воспоминание — к сожалению, краткое и единственное.
«Сдавая весенние экзамены по окончании шестого класса реального училища, я с ужасом думал о предстоящей учебе в седьмом (последнем,- М. К.).
На архитектурном отделении Московского Училища живописи, ваяния и зодчества, куда я намеревался поступить, был довольно строгий экзамен по рисунку. Это значило: целый год еще учиться в седьмом классе (а вдруг два?!) и минимум год еще потратить на частные занятия по рисунку. Перспектива страшная… Впрочем, я довольно быстро нашел выход из положения. Все лето я с утра и до ночи рисовал и писал этюды, одновременно готовясь сдать экстерном за седьмой класс, а осенью выдержал экзамены в Училище на… живописное отделение».
То был
Все это вспомнится потом, когда придет срок. Когда придет «Окраина». А пока выпускник реального училища весьма далек от реальных событий. Он на даче. Он с утра до ночи пишет этюды.
Архитектура не привлекает его. Все дело в том, что поступить на архитектурное отделение считается проще. Успех, однако, превосходит ожидания. Его зачисляют на живописное отделение в класс Абрама Ефимовича Архипова.
Одурелый от счастья, он врывается в дом и громогласно возвещает о своей победе.
Художника из него не вышло, но пристрастие осталось до конца жизни. Он рисовал друзей и недругов, персонажей и мизансцены будущих фильмов, домашних четвероногих, эротическую чепуху, шалил, дурачился, издевался, отводил душу…
Октябрь застает Барнета в Москве.
В те великие дни Москва казалась безлюдной. Основные бои шли сравнительно далеко от центра. Район, прилегающий к Совету, надежно охранялся солдатами московского гарнизона. И лишь в одном месте — как раз неподалеку от Барнетов, около Чернышевских бань — неожиданно развернулись военные действия. И длились около суток. ‹…›
Революцию в семье Барнетов приняли доверительно. Искони здесь царило уважение к просвещению и труду и была природная терпимость к историческим переменам — все идет к лучшему!
‹…›
Ощущения твердой власти у московских обывателей не было. По дворам и квартирам ползали слухи — один страшней другого. Говорили, что
Легко догадаться, что не менее сильным воспоминанием было искусство тех лет. Москва кипела и клокотала в диспутах, рефератах, чтениях и слушаниях, литературных беседах. Дворец искусств на Поварской, Дом печати на Никитском бульваре, Литературный особняк на Тверской, Политехнический… Нынче здесь — завтра там. «Пути Художественного театра»… «Неиспользованные силы человеческого тела и духа»… «Конфликты русских гениев с интеллигенцией»… «Вечер
Но Барнет к этому не тянулся. Его духовный кругозор, эрудиция приумножались в процессе делания дела. Зависели от конкретной надобности.
Он был неохоч до спорных и отвлеченных проблем. Чтобы начать размышлять, познавать суть явлений, ему нужно было с детской ясностью представлять «на что». Запаса впрок он фактически не имел — при случае перехватывал знания у приятелей. Еще подростком почти в одиночку неплохо освоил французский (по собственному хотению, а вернее, тщеславию — язык аристократов… лоск… блеск). Потом забыл. Потом опять вспомнил, когда женился на Наталье Александровне Глан, прекрасно владевшей языком. Потом опять забыл… ‹…›
И все же происходящее брало его в оборот. Тем более что живопись — сфера, где Барнет начинал свой путь в искусстве,- не была спокойным пристанищем. ФутУРисты, они же кубисты, они же супрематисты (тогда эти понятия подразумевали друг друга) были хозяевами положения и пользовались своим превосходством бескомпромиссно.
Во время празднеств город невиданно преображался. Перспективы улиц и проездов, пространства площадей, плоскости стен — все это с помощью транспарантов, гирлянд, фанерных щитов, картонных монументов кривилось, резалось, усекалось, смещалось и… взрывалось, как на полотнах Лентулова, только с преобладанием красного цвета. ‹…›
Не оказалось в стороне и Училище, где свято почитались добрые старые традиции — славные традиции Поленова, Саврасова, Левитана, Серова и, конечно же, Репина ‹…›.
Лично Барнету ломка устоев оказалась на пользу — он ощутил и осознал себя лишним человеком на поприще живописи, ваяния и зодчества. Агрессивные кубисты (так именовали всех поклонников Сезанна и Пикассо), авторитет которых в Училище день ото дня становился все более сильным, импонировали ему и даже вызывали молодую зависть. Но теорию их, да и практику, Барнет разумел плохо — и тогда и после. Да и вообще душа его лежала к простоте, к наглядности и реализму. ‹…›
Барнет был не из «самых». И поскольку приверженность к живописи была у него не столько врожденной, сколько взращенной и не успела еще глубоко укорениться, серьезного колебания она не выдержала. Он быстро стал охладевать к живой и мертвой натуре, необязательным урокам и по мере охлаждения постепенно сводил на нет свое пребывание в Училище.
Но свято место пусто не бывает. И новое впечатление вдруг наполнило его жизнь вдохновляющим смыслом.
Когда не было спроса в журналах, юный художник искал работу по театрам. Перепадало всякое — покрасить декорацию, расписать задник, склеить, сбить реквизит, обработать фанеру «под мрамор», «под дерево». Спектакли и репетиции смотрел краем глаза.
На Тверской, в двух шагах от его дома, в бывшей гостинице «Люкс», что почти напротив Совета, на втором этаже помещалась Первая студия Художественного театра.
Небольшой зал, маленькая сцена без подмостков, за стенами гостиничные коридоры, учреждения — внешне все это выглядело не очень солидно, вовсе не походило на храм искусства. Может, поэтому Барнет не сразу туда забрел.
Случайной работы ему там не подвернулось, но подвернулась возможность посмотреть в тот же вечер спектакль, лучший и знаменитейший спектакль Студии — «Сверчок на печи». Это решило его судьбу. Потрясенный увиденным, он остался в Студии.
«Ради того, чтобы присутствовать на репетициях и не пропустить ни одного спектакля, я незаметно для себя стал совсем «незаметным», но абсолютно необходимым закулисным мальчиком. В течение полутора лет я с наслаждением изображал сверчка и чайник в спектакле «Сверчок на печи», водил мокрым пальцем по краю хрустального бокала, имитируя пароходные гудки в «Гибели „Надежды“, подражал ветру, вертел ребристые барабаны, накрытые холстом, клеил, красил, чинил бутафорию и прочее.
Я влюбился тогда в этот театр, и эта моя любовь никогда не пройдет…
Эта деятельность очень усложняла мои занятия в Училище живописи и давала мизерный заработок, но ради Первой студии я готов был бросить все» .
Меж тем любовь к такому театру требовала подчас душевных усилий. Она была антимодной. Апологеты новой «пролетарской культуры», непримиримые к наследию прошлого (а передовая молодежь держала их сторону), видели в том же «Сверчке» «гимн мещанскому уюту, торжествующую песнь узкой семейной жизни, хвалу теплому камину, сверчку на печи, детской люльке, вечернему пирогу».‹…›
«Это был самый радостный период в моей жизни,- писал уже взрослый Барнет.- Сейчас я вспоминаю его с большей любовью, чем даже свое детство».‹…›
Втайне он видел себя на сцене.
Было, однако, немалое препятствие его сценической карьере: роковая буква «р». Барнет ее не выговаривал. Причем передать, сымитировать его обращение с этой буквой почти невозможно. Иногда он сильно и внятно, как будто нарочно демонстрируя дворянское произношение, грассировал («где мои бг’юки?!«). Иногда смешно чуть гортанно картавил. А подчас в разговоре этот дефект совершенно не слышался. В тех его фильмах, где ему приходилось еще и играть, он старался по мере возможности избавить свой текст от столь «коварных» слов.
Актерская школа МХАТ всегда придавала дикции сугубое значение. Принять это в расчет — значило отказаться от надежды пойти в актеры.
В
Восемнадцатилетний Барнет попал в санитары летучего поезда, который обслуживал районы между Балашовым и Царицыном. Бои в этих районах были местного значения — с остатками белых частей, шайками дезертиров, мелкими бандами. Довольно часто поезд напарывался на засады. Приходилось брать винтовку и стрелять. Это было не слишком опасно, так как противник попадался уже напуганный и при первом решительном отпоре разбегался. Главный риск был не снаружи — внутри. Раненых было не много — гораздо больше больных.
Поезд носился под невидимой завесой устрашительных эпидемий — дизентерии, холеры, брюшного тифа. Санитары выбывали один за другим.
…Так он служил почти два года, все больше и больше отрываясь от мирного поприща, все больше отвыкая думать о своем будущем.
Но вдруг его военная жизнь негадано оборвалась. Он
В биографии Барнета легко заметить одну характерность, типичную, впрочем, для биографий избыточно одаренных натур: подобные проблемы почти всегда разрешает случай. Почти всегда счастливый.
И поступление в Главную военную школу физического образования трудящихся (сокращенно Главвош) было, в.
Эту школу, имевшую невразумительный статут, посещало много молодых полуинтеллигентных людей, совмещавших учебу (или службу) в ней с
Там служил, заведуя строевым обучением,
Там служил инструктором по гимнастике
Там учился Николай Эрдман, будущий драматург и сценарист. Автор знаменитой пьесы «Мандат». С семьей Эрдманов Барнету не раз доведется иметь дело. С Николаем Робертовичем, одним из соавторов сценария «Дом на Трубной» и «Старый наездник». С Борисом Робертовичем, замечательным декоратором, автором костюма прославленного клоуна и прыгуна Виталия Лазаренко,- не случайно, видимо, спустя многие годы он оказался художником цирковой картины Барнета «Борец и клоун». И с отцом их Робертом Карловичем, прозванным сыновьями «вундеркиндом» — после того как он превосходно сыграл в «Окраине». Сыграл большую роль, специально для него придуманную Барнетом.
Там же учился Константин Градополов, один из первых чемпионов по боксу, которого Барнет потом переманил (правда, не окончательно) в кинематограф.
Барнет быстро освоился в школе. Спорт он любил и способности к нему имел немалые. Особенно к боксу.
Боксу учил Самойлов — по сути, первый советский тренер. Досконально знавший историю бокса, он в шутку говорил, что Барнету прямой путь на
‹…›
Одна из легенд, кружившихся вокруг имени Барнета, — что был он и чемпионом Москвы и чемпионом республики. Он никогда не был чемпионом, да и самих чемпионатов тогда не было. Просто считался одаренным, подающим надежды боксером. Правда, по рассказам, он легко терял голову в горячке боя (в это можно поверить, зная его самолюбивый и куражный нрав). Стоило ему пропустить
Как раз в двадцать втором приехал в Москву
Многие курсанты школы, в том числе и Борис Барнет, оказались в его команде. Все матчи, устроенные Харлампиевым, были серьезными и справедливыми, без трюков и махинаций. Вскоре, однако, расплодилось немало всяких хозяйчиков от «зрелищ и развлечений» — им тоже понадобились фактуристые, красивые, мускулистые парни. Спортивные свойства имели для них второстепенное значение.
Барнета приметил и заманил к себе Борис Орешков, способный конферансье и способный деляга — веселая и хитрая гримаса нэпа. Выступал Барнет чаще всего в «Аквариуме», в цирке бывш. Никитиных — когда боксировал, а когда и боролся.
Чуть не с первых дней нэпа вместе с лабазами, химчистками и ресторанами воскресли достославные «чемпионаты французской борьбы», и будущий кинорежиссер несколько раз подряжался участвовать в них. Для вящего эффекта его выпускали под красной маской, которую он в победный миг срывал и объявлялся… чемпионом Дании или Исландии.
В 1957 году Барнету случится снимать фильм о старом цирке — «Борец и клоун». Любопытны фотографии, запечатлевшие моменты съемок. Вот Барнет, тяжелый и седой, показывает актеру, играющему борца, захват в партере, вот он же производит бросок через бедро. Ему в эти моменты было что вспомнить.
Несколько раз порывался он бросить работу в цирке, но денег как не было, так и не было, и приходилось вновь закабаляться на очередное представление.
Одно из них, во всех отношениях необычайное, было особенно памятно Борису Васильевичу. Состоялось оно в летнем шапито,
Вот этот бой и подвигнул его окончательно бросить ринг. Но незадолго до этого случилось в жизни Барнета то самое, с чего неприметно стала выявляться главная страсть его жизни: кинематограф.
Кушниров М. До поры — до времени // Жизнь и фильмы Бориса Барнета. М.: Искусство, 1977.