Сдавая весенние экзамены по окончании шестого класса реального училища, я с ужасом думал о предстоящей учебе в седьмом.

На архитектурном отделении Московского училища живописи, ваяния и зодчества, куда я намеревался поступить по окончании средней школы, был довольно строгий экзамен по рисунку. Это значило: целый год еще учиться в седьмом классе (а вдруг два?!) и минимум год еще потратить на частные занятия по рисунку. Перспектива страшная… Как быть?! Впрочем, я довольно быстро нашел выход из положения. Все лето я с утра и до ночи рисовал и писал этюды, одновременно готовясь сдать экстерном за седьмой класс, а осенью выдержал экзамены в Училище живописи, ваяния и зодчества, но… на живописное отделение.

В 1920 году я простился с живописью и ушел добровольцем в ряды Красной Армии. В Москве я оставил друзей, больного отца, ужасающе пустой суп из воблы в столовой Училища и бесконечные пешие походы по Москве в поисках заработка (заставки и виньетки для журналов, шрифты, ретуширование фотографий и т. п.). Оставил я и нечто более дорогое — то, чем была полна моя жизнь в эти дни, — Первую студию Московского Художественного академического театра, куда привели меня однажды поиски заработка и где я стал работать реквизитором, бутафором и рабочим сцены. Эта деятельность очень усложняла мои занятия в Училище живописи и давала мизерный заработок. Но ради Первой студии я готов был бросить все остальное. Тогда в этом изумительном театре были Е. Вахтангов, М. Чехов, Н. Колин, С. Бирман, С. Гиацинтова, И. Лазарев, В. Смышляев, Б. Сушкевич, А. Гейрот и другие. Тогда там был Константин Сергеевич Станиславский, был Л. Сулержицкий.

Ради того чтобы присутствовать на репетициях и не пропустить ни одного спектакля, я незаметно для себя стал совсем «незаметным», но абсолютно необходимым закулисным мальчиком. В течение полутора лет я с наслаждением изображал сверчка и чайник в спектакле «Сверчок на печи», водил мокрым пальцем по краю хрустального бокала, имитируя пароходные гудки в «Гибели Надежды», подражал

ветру, вертел ребристые барабаны, накрытые холстом, клеил, красил, чинил бутафорию и прочее. Я влюбился тогда в этот театр и эта моя любовь никогда не пройдет. Пожалуй, это был самый радостный период моей жизни. Сейчас я вспоминаю его с большей любовью, чем даже свое детство. В этом театре я впервые понял, как требовательно искусство, какой упорной работы оно требует, чтобы быть простым и правдивым, и какое счастье работать в искусстве.

Итак, я уехал на Юго-Восточный фронт. Переход от Первой студии к трудной работе санитара во время эпидемии дизентерии и брюшного тифа был для меня нетруден. Мне было тогда восемнадцать лет, и это был 1920 год. Не знаю, чем кончилась бы моя военная карьера, если бы ей не суждено было неожиданно оборваться. Летом 1922 года я заболел чем-то вроде холеры. Меня отпустили в Москву на лечение, потом демобилизовали.

Снова возник вопрос: а что же делать дальше?

Почему-то я поступил тогда в Главную военную школу физического образования трудящихся при Главном управлении военных учебных заведений (ГУВУЗ). По окончании школы я был оставлен в качестве преподавателя по боксу. Краски, кисти, холст и подрамники я подарил своему старому товарищу по Училищу живописи и на два года превратился в профессионального боксера.

У большинства боксеров перебиты носы. Мне посчастливилось. Я избежал этой участи. Может быть, это свидетельствует о том, что я был неплохим кулачным бойцом, хотя я уверен, что если бы не новый поворот в моей биографии, рано или поздно нос перебили бы наверняка. У меня было много матчей, но знаменательных в моей жизни было два. Первый — потому, что на нем присутствовали Л. Кулешов, В. Туркин и В. Ильин, и второй — потому, что он был не совсем честным. Мое знакомство с Кулешовым произошло за кулисами ринга. Он искал натурщика на роль ковбоя для картины «Приключения мистера Веста в стране большевиков». Меня вызвали и я предстал перед ним задыхающийся, с огромным синяком под глазом, с вывихнутым пальцем и только что проиграв матч.

Предложение сниматься было для меня полнейшей неожиданностью. Не имея актерской школы, не зная техники, что мог я сделать в кино? Я отказался наотрез. После длительных переговоров меня убедили пойти на приемные испытания в ГИК.

Я ходил туда несколько раз и каждый раз возвращался с полпути домой. Было страшно. Все же однажды я, собравшись с духом, дошел до Неглинного проезда и к своему удивлению выдержал приемные испытания в ГИК.

Вначале работу в ГИКе мне приходилось сочетать с боксом. Все матчи, в которых я участвовал, были настоящими, серьезными и спортивными, без махинаций, присущих цирковым чемпионатам французской борьбы, все кроме… одного. О нем-то мне и хочется рассказать.

В одном из летних садов, где-то на окраине Москвы, в то лето подвизался профессиональный чемпионат французской борьбы со всеми необходимыми атрибутами — с шумной рекламой, с красными и черными масками, с аттракционами вроде деревянного помоста на груди у гиганта борца. По этому помосту проезжала грузовая машина с сидящим в ней духовым оркестром.

Я зашел в этот летний сад в тяжелое для чемпионата время. Сборы катастрофически упали. У зрителей ослаб интерес к борьбе, и администрация, признав во мне боксера, в поисках трюка предложила мне десять миллионов рублей за каждый матч бокса, если я сделаю громогласный публичный «вызов» из зрительного зала всему чемпионату. Я отказался, но назавтра выяснилось, что артель «Фоторетушь», в которой я получал работу, проворовалась и через два дня я… дал согласие на «вызов». Договорились так: если я сделаю вызов, на французском языке в качестве «иностранного» боксера, я буду получать не десять, а пятнадцать миллионов в вечер. Вызов на русском языке автоматически снижал мой гонорар на пять миллионов рублей. Я сделал вызов на… французском языке. На следующий день был аншлаг. Я понял, что продешевил: ведь рано или поздно мне предстоял матч с человеком, выдерживающим на себе трехтонку с оркестром!

На ринг я вышел не без волнения. Маленькая подробность этого матча: администратор умолял нас (меня и чемпиона мира) кончить матч вничью, дабы обеспечить на следующий день еще раз повышенные цены и битковый сбор. За «решительную» схватку нам был обещан двойной гонорар.

Промысловый журнал, куда я делал технические рисунки, к этому времени претерпел участь артели «Фоторетушь», и я снова согласился.

В первом же раунде я вылетел от потрясающего удара за ринг в оркестр. Я понял, что чемпион забыл о данном администратору обещании или решил еще раз укрепить свое чемпионство. Снова вылезая на ринг, я вопросительно глянул в глаза администратору, исполнявшему и судейские обязанности, но не заметил на его лице ни горечи, ни удивления:. Лицо это сияло довольством. Мне стало ясно, что происшедшее только что событие воспринято им не как серьезная угроза завтрашнему «битковому» сбору, а как хорошая подача номера. А в глазах чемпиона я заметил кровожадные огни. Приходилось начать действовать и мне. Тщательно избегая встречных ударов, я методично и последовательно начал самый трудный для себя бой. Отсутствие боксерской техники у чемпиона спасло меня. Матч вынуждены были прекратить по причине кровотечения на губы, носа и рассеченной брови у чемпиона. Следующий наш матч не состоялся.

Не получив у разъяренного администратора ни копейки за последние несколько матчей, я совсем перестал заниматься боксом, так как к этому времени начались съемки «Приключений мистера Веста». К сожалению, это была моя первая и последняя картина с Львом Владимировичем Кулешовым. «Технические» причины моего расхождения с ним (очень рад, что это не нарушило нашей большой взаимной Дружбы) я описывать не буду. Это сложно и длинно. Все это произошло тогда, когда я по ходу съемок висел на тонком шпагате над мостовой одного из переулков в Замоскворечье на высоте восьмиэтажного дома и думал, что сейчас шпагат лопнет и я свалюсь в бездну. Снизу до меня доносились крики Кулешова… Инцидент закончился вызовом пожарной команды, которая меня сняла. Висел я минут 25–30. До сих пор я помню фамилию главного пожарного. «Спасибо, товарищ Сидоркин!». Так в 1924 году я начал (и — как мне казалось тогда — окончил) свою работу в кино. Это был морозный зимний день. Я сидел в ковбойском костюме в бане, отогревался и ждал, когда будет окончена съемка, чтобы уехать домой навсегда.

Моя первая режиссерская работа в кино — «Мисс Менд» в «Межрабпомфильме». Путь к ней был стремителен и в общем легок. Я написал сценарий под названием «Четыре шайки» и отнес его в «Межрабпомфильм» на Масловку. Сценарий понравился, у меня его «приняли», денег не заплатили, но зато и не поставили. Лишь на исходе второго месяца моих ежедневных посещений сценарного отдела, когда В. Туркин, узнав, что я хожу на Масловку пешком, дал мне взаймы, а не «в счет гонорара», 50 копеек на обратную дорогу, я понял, что на авторский гонорар мне рассчитывать не приходится.

Возвращаясь обратно на трамвае, я твердо решил порвать с кино, но, очевидно, «Четыре шайки» все же кому-то действительно понравились. На следующий день мне снова пришлось итти пешком на Масловку, чтобы принять участие в работе над сценарием «Мисс Менд» по одноименному роману М. Шагинян. Когда сценарий был готов, мне предложили работать по картине в качестве ассистента, а через три месяца я был назначен сорежиссером на эту постановку.

С этого времени моя биография уже не имеет таких резких отклонений в сторону, как вначале. Началась серьезная, трудная работа, не всегда приятная и радостная. Не буду делать перечня моим постановкам, удачам и особенно неудачам. Сейчас не хочется о них вспоминать, не хочется огорчать себя, хочется верить в новые удачи.

Барнет Б. Как я стал режиссером. М.: Госкиноиздат, 1946.