Наш курс был последний, который Михаил Ильич вел от начала до конца. Уже не очень здоровый, он приходил на лекции реже, чем в прошлые годы, и это обстоятельство вызывало у нас еще большее волнение перед каждым его приходом. Он был удивительно прост и доступен в общении, но вне зависимости от этого каждое его появление ожидалось студентами так, словно «великий маэстро» появится сегодня в первый раз — столько было волнения и нетерпения в ожидании его. Лекции Михаила Ильича — поразительны. Это — даже не лекции. Это было общение с человеком, который не пытается кого-то чему-то научить, потому что научить режиссуре нельзя — это или есть, или нет в самом человеке. Как мало было в этих лекциях общих слов, общих фраз, как много было упругого, напряженного пульса мысли, как зримо, живо, образно и чувственно он говорил. Всякое явление, даже не относящееся непосредственно к теме занятий, Михаил Ильич умел заставить работать именно на эту тему, причем делал он это с такой легкостью и изяществом, что никто не мог понять, как, из чего состоят те стыки, где соединяется тема урока со всем остальным. Из любой жизненной ситуации, из любого сиюсекундного состояния он выстраивал тему, которая вдруг заставляла думать о крупности плана, о цвете, звуке — обо всем, из чего складывается кинематограф. Его лекции, вернее, размышления вслух с примерами из литературы, кино, театра могли касаться узкопрофессиональных проблем, но разговор всегда выходил на общечеловеческие темы. Ромм не отделял профессию от человеческой точки зрения на мир. Режиссером для него был тот, кто умеет выражать свою позицию. «Режиссер — не тот, — говорил Михаил Ильич, — кто хочет или „как все“, или „как угодно, но не как все“. Режиссер тот, кто хочет сказать: „Вот как я себе представляю то или иное“. И за это свое представление о мире режиссер должен нести персональную ответственность! За каждое свое слово! С ним можно соглашаться или не соглашаться, но только тогда ему можно верить. Если зайца не трудно научить бить в барабан, то человека и подавно можно научить клеить пленку или компоновать кадр, но вот мыслить научить нельзя. Этим должен заниматься каждый сам». Ромм ненавидел потребительство во всем, и особенно в искусстве. Мол, я пришел, а вы мне показывайте, или — я пришел, а вы меня учите. Он заставлял нас все время быть в упругом состоянии, не давая ни минуты на расслабление. Ромма любили. Любили очень. И это было совершенно искренне. Его любили и старались выражать это деликатно, чтобы не поставить его (человека удивительно скромного) в неловкое положение. Он умел всегда быть самим собой. В атмосфере этой естественности мгновенно проявлялась любая фальшь. Становилось ужасно стыдно от сознания того, что всего пять минут назад, на перемене, ты говорил какие-то слова или совершал какие-то поступки, будучи не тем, кто ты есть на самом деле.

Когда Ромм улавливал (а улавливал он всегда) какую-либо фальшь в работе над отрывком, он останавливал репетицию и подробно, терпеливо разбирал ошибку. Когда же он чувствовал фальшь в отношениях, он мгновенно каким-нибудь убийственно язвительным замечанием или сравнением разрушал ее. Поражало, что Михаил Ильич никогда не стеснялся разбирать перед студентами свои картины, в которых, как ему казалось, были допущены те или иные ошибки. И эта откровенность обескураживала и влюбляла в него еще больше. Невозможно было не попасть под всепокоряющую силу его обаяния. А как замечательно он смеялся! Оценив смешную ситуацию, он начинал ее развивать и своим блестящим, острым умом доводил до такого драматургического совершенства, что аудитория грохотала, а сам он просто плакал от смеха. Ромм не просто шутил. Чувство юмора было неотъемлемой частью его натуры. Мне даже казалось, что он очень трудно переносит общение с людьми, у которых чувство юмора отсутствует. Михаила Ильича не боялись. Он редко сердился, и в основном на оплошности и накладки. Самым страшным наказанием для нас была его сражающая насмешка. Всегда тонкая, точная и попадающая в суть, в самую сердцевину. Испытавший на себе эту насмешку запоминал ее на всю жизнь. Но на Ромма не обижались никогда, потому что в его словах, пусть даже самых язвительных, не было желания обидеть, не было злости, которая живет в людях самоутверждающихся. Он был столь же ироничен к самому себе. Это обезоруживало и создавало во время его лекций атмосферу доверительности и доброжелательности. Многие его фразы, рождавшиеся во время лекций или частных бесед, становились афоризмами.

Однажды он сказал мне: «Знаешь, никогда не торопись делать выгодную для тебя сегодня картину. Мы так медленно снимаем кино, что к моменту, когда она выйдет, она может даже тебе навредить». На курсе нас было около двадцати человек. И каждый считал, что лекция читается именно ему. И тем не менее все стремились правдами и неправдами попасть к Ромму домой. Летом на дачу, где Михаил Ильич мог сосредоточиться на своей работе и не видеть наших физиономий, бесконечно приезжали студенты. Привозили груды литературы, которую в лучшем случае написал кто-нибудь другой, но чаще всего сочинили сами. И Ромм терпеливо беседовал с каждым. Я старался не злоупотреблять его терпением. Но однажды возникла острая производственная необходимость. Михаил Ильич внимательно слушал, как я жаловался на сложности, а потом сказал: «Попробуй представить себе, что ты муха и сидишь на ободе колеса. Вот ты живешь, колесо крутится, солнышко светит, ты отогрелся, а потом вдруг — бац, и наступает промежуток, когда ты ничего не видишь, окунаешься во все, что угодно, в том числе и в то, чего назвать нельзя, и думаешь, что все кончено. Потом вдруг посветлело, и ты понимаешь — ничего не кончено. Самое главное, во-первых, — это не забывать на солнышке, что ты можешь оказаться там, внизу, а во-вторых, — знать, куда катится телега». В умении вдруг неожиданно сменить масштаб — один из секретов Ромма. Вспомните, например, Чехова: ведь новизна его была не в сюжете, не в материале. Чехов под таким ракурсом посмотрел на все вроде бы известное и привычное, что стал Чеховым. Ромм тоже умел вдруг поразительно менять масштаб,

и человек, который с ним общался, начинал по-иному смотреть на мир. Последний год нашего обучения. Мы видели Михаила Ильича все реже… С одной стороны, работа над фильмом «Мир сегодня» отнимала много времени, с другой — давали уже себя знать болезни. У нас была традиция: кто-то из студентов всегда встречал Михаила Ильича внизу, когда он приезжал на занятия.

Михалков Н. С. Мой учитель Михаил Ромм // Никита Михалков [Сб.: сост. А. М. Сандлер]. М.: Искусство, 1989.