Было это в дни смерти Сталина. Какая тогда была обстановка, все, кто это пережил, помнят. В кино, может быть, было чуть легче, чем в других областях, но всё равно нелегко. Сжималась какая-то петля. Из знакомых в те дни были арестованы директор группы Нежный, драматург Маклярский. А тут процесс врачей-убийц, из них много знакомых.

В общем, жутко было, Каждый звонок ночью заставлял вскакивать. Звук остановившейся машины — и сердце забьётся, я чувствовал — долго не протянуть.

Уже вызывал меня Рязанов, заместитель министра кинематографии Большакова, намекал: работать мы вам позволим, но группу буду подбирать сам, будете работать под особым наблюдением. Я сказал:

— Режиссёр, который не может набрать группу, уже не режиссёр.

— Ну, ваше депо. А чем займётесь?

— Сценарии буду писать.

— А мы их ставить не будем, Вы поймите, Михаил Ильич, речь идёт о вашей работе, а может быть, и больше. Мы о вашем благе заботимся. Мы сохранить вас хотим.

Чувствовал, что вот уже последние дни, уже примерялись мы с Лёлей, думали — что будет, что делать, если это случится? А тут… помер!!!

Объявления в газетах, траурные речи. На улицах — миллион народа. Есть погибшие в давке. В доме растерянность. Только отчётливо помню: сознанием я понимал — слава богу, может быть, будет легче! Может быть, уцелеем… А сердце как-то не мирилось, потому что в то же время я сердцем верил в Сталина.

Помню, Лёля меня ночью спрашивает, глаза широко открыты:

— Роммочка, что же с нами будет?

— Лёля, хуже не будет… Хуже не будет, — говорю и сам не верю.

[Текст] Вот в этом странном состоянии, в котором многие тогда пребывали, решил я пойти к одному знакомому, хорошему, умному человеку. Жил он в Доме правительства. Решил пойти, поговорить с ним. Незадолго до этого Лёля у него была, ещё до смерти Сталина, рассказывала, что со мной творится, как меня травят, и спросила его:

— Может быть, к Берии пойти?

— Упаси вас бог появляться у этого человека, упаси вас бог!

Пошёл я к знакомому, рассказываю: так и так, мол. Что будет? Он говорит:

— Давайте пойдём на кухню, там можно спокойнее поговорить.

Повёл меня на кухню, пустил воду из крана, зажёг четыре конфорки газовые. И говорит:

— Расскажу я вам одну историю. Несколько лет назад я получил от Сталина высокое назначение. Поручено мне было составить доклад по одному очень важному делу.

Доложить должен был на Политбюро. Являюсь первый раз в жизни. Сидят все члены Политбюро. Сталин во главе. Маленков, Каганович, Берия, Ворошилов, Молотов — все. Докладываю объективно: дело крупное, потребует огромных капиталовложений, которые должны пойти за счёт других отраслей народного хозяйства. Поэтому, естественно, надо было подумать, решиться на него или нет. Доложил я, выслушали все, первое слово берёт Ворошилов: «А зачем нам это? Огромные капиталовложения, придётся сократить другие, очень важные отрасли, а том числе вооружение для армии, развитие промышленности, строительство. А эффект какой? Не нужно нам это пока что». Пока Ворошилов говорил, Сталин чуть-чуть нахмурился.

Другие это заметили, а Ворошилов не заметил. И тут взял слово Берия. И горячо поддержал это новое, очень дорогое дело. За ним поддержали Каганович, Маленков, Булганин и ещё кто-то. Ворошилов…

Ворошилов, видно, так и не сообразив что к чему, вторично просит слово и говорит: «Я всё-таки не понимаю, ну зачем нам это». В это время Сталин легонечко ударяет по столу пальцами, и все замолкают. И Сталин негромко говорит:

— Я не понимаю, почему товарищ Ворошилов с таким упорством отстаивает своё предложение, которое явно клонится к уменьшению военной мощи Советского Союза. Что это предложение клонится к тому, чтобы уменьшить нашу мощь, это мы все понимаем. Мы ещё не понимаем причин, по которым товарищ Ворошилов отстаивает его и, кстати, не в первый раз отстаивает подобную точку зрения. Но рано или поздно мы это поймём.

Сказал и замолчал. И стало так тихо, что слышно было, как тикают часы на руках у присутствующих, и даже как будто бы слышно, как сердце бьётся. Ворошилов сидит белый, на лбу у него выступает пот, начинает стекать вниз.

Никто на него не смотрит, только Берия смотрит, не отрывая взгляда.

— А я, — говорит рассказчик, — сижу, затаив дыхание, смотрю то на Ворошилова, то на Берию. Берия пальцами перебирает. На Сталина не решаюсь даже взглянуть.

И вдруг после этой долгой, томительной паузы, которая длилась, может быть, несколько минут, — они показались огромным временем, и все тикали часы на руках, — Сталин так говорит негромко: «Ну что ж, на сегодня довольно, давайте перейдём в зал, посмотрим картину».

Все встали. Раздались голоса. Переговариваются все между собой. Ворошилов один, никто к нему не подходит.

Все пошли в зал, и я пошёл. В зале столики стоят, около каждого столика три стула — три, потому что одна сторона обращена к экрану, там стула нет. Вино на столах, лимонад, фрукты, конфеты. Все сели за столики — вдвоём, втроём. Народу-то немного, три столика заняли. А Ворошилов один сел, к нему никто не подсел. Ну, я человек новый, незнакомый, говорит мне рассказчик, тоже сел один, за отдельный столик, думаю:

«Что же он нам покажет сейчас, манёвры американского флота или какую-нибудь политическую хронику?»

А его в зале нет. Погас свет, зажёгся экран. «Огни большого города» Чарли Чаплина!

Дело в том, что Сталин очень любил несколько картин, в том числе «Огни большого города», «Чапаева», «Волгу-Волгу», «Ленин в Октябре» и «Большой вальс». И оказывается, члены Политбюро всегда знали, что в любой момент им могут показать любую из этих картин, и надо смотреть. Ничего тут не сделаешь — смотри. Хозяин хочет сегодня смотреть «Волгу-Волгу — смотри «Волгу-Волгу», «Большой вальс» — смотри «Большой вальс». Но на этот раз решил почему-то смотреть «Огни большого города».

Я сижу в полном недоумении: начался фильм, а Сталина нет. Уже прошёл первый эпизод. Впоследствии я узнал: он почему-то недолюбливал именно этот эпизод, где памятник открывается и Чаплин на том памятнике спит.

Эпизод закончился, входит Сталин. Огляделся, подошёл к моему столику, сел. Прежде чем сесть, спросил: «Разрешите, пожалуйста. Я вам не помешаю?» — «Да что вы, товарищ Сталин, садитесь, пожалуйста». Сел. «Что ж вы ничего не пьёте, не кушаете? Вы не стесняйтесь, будьте как дома, вы — свой человек», — любезно так. Я говорю: «Спасибо, благодарю вас». Он стал спрашивать меня что-то. И поглядывает всё на экран. И я поглядываю на экран. Идут «Огни большого города». Все потихоньку переговариваются, но очень негромко, очень почтительно, тихо. Сталин иногда говорит со мной, иногда смотрит на экран.

В последней части фильма, когда Чаплин уже выходит из тюрьмы, идёт по улице оборванный, грязный, порванные штаны у него, мальчишки его дразнят, смотрю: что такое? Лезет Сталин в карман, вынимает платок. Кончиком платка вытирает глаза.

На экране девушка, бывшая слепая, продаёт цветы. Чаплин её узнаёт, она его — нет. Вдруг Сталин встал, отошёл в угол, встал там, сморкается и бросает косые взгляды на экран. Когда девушка узнаёт Чаплина и идёт реплика: «Это вы?» — «Да, это я», — Сталин отчётливо всхлипнул.

Кончилась картина, все встают, ждут. Сталин поворачивается, сморкается, вытирает глаза. Взгляд смягчённый, умилённый. Подходит к Ворошилову: «Клим, дорогой, что-то ты плохо выглядишь. Наверное, работаешь много, не отдыхаешь». — «Да, — говорит Ворошилов, не понимая ещё ничего, — работаю, не отдыхаю». — «Лаврентий, — говорит Сталин, подзывает Берию, кладёт Ворошилову на плечо руку, — Лаврентий, о таких людях заботиться надо. Он может ошибаться, но это наш человек. Ты это запомни, Лаврентий».

Все сразу просияли. И Ворошилов просиял, ещё не понимая, что гроза прошла. И Лаврентий усмехнулся. Сталин потрепал Ворошилова по плечу: «Ну ладно, до свидания».

Стали расходиться. Простил. Картина его умилила, размягчился. Простил.

Вот такая черта характера.

Ромм М. Михаил Ромм рассказывает… [Публикация Н. Кузьминой] // Кругозор. 1988. № 7.