‹…› Маленький, нервный, подвижный, Марк Донской краснеет и смеется, декламирует и протестует, угрожающе потрясает пальцем, потом вдруг погружается в неожиданное молчание, глубоко непроницаемое, мрачное. Потом снова голос его поднимается до драматических нот, когда он говорит о Хиросиме, об атомной бомбе, о конце света, и в конце концов становится суровым и нежным, бормочет, рассказывая очередную историю, прибегая к тонкой жестикуляции, как бы воскрешая воспоминания. Марк Донской — это спектакль, он и сам так же считает. «Я большой оркестр, — говорит он, — где есть и нежные скрипки и суровый контрабас».

В самом деле, Донской не формулирует мысли, он их играет. Слово становится нотой, мелодией, жестом, движением. Только слушать его недостаточно, надо его видеть и слышать одновременно и принимать и понимать его всего целиком. Донской говорит так же, как и ставит свои фильмы: всеми нервами, всеми мыслями; всем сердцем и всем телом. То, что он хочет сказать, нельзя передать иначе, как с помощью другого оркестра, именуемого экраном. ‹…›

Одикэ Ф. Штрихи к портрету // Марк Донской. М.: Искусство, 1973.