— Это займет пару часов, не больше… — сказал ассистент.

— А что я должен буду делать?

— У вас будет проба грима. Донской хочет попробовать вас на роль Ленина.

— На роль кого? — У меня учащенно забилось сердце. — Но ведь я совсем не похож на Ленина!

— Если честно, мы тоже так считаем, однако…

Однако актерские пробы прошли успешно, и я был утвержден на роль юного (16), молодого (25) и зрелого (47) Владимира Ильича Ленина в фильмах Марка Донского «Сердце матери» и «Верность матери». ‹…›

Донской, как известно, художник эмоциональный, поэтому акцентировал свое внимание на трогательной судьбе Марии Николаевны — матери шестерых детей.

При такой концепции Ленин воспринимался под смягченным углом. Его политическая деятельность, его борьба, заблуждения и жестокость остались за пределами фильма.

Со свойственным мне упрямством я пытался усложнить образ, добавляя, где возможно, черты, редкие для киноленинианы, такие, как обидчивость, резкость, эгоизм Ленина, но монтажные ножницы отсекли сомнительные достоинства вождя и благополучно довели картину до Государственной премии. Хотя и не без сложностей.

Вспоминается одна история, едва не поставившая всю нашу работу под удар. Во время съемок на нашей площадке находилась еще одна съемочная группа, делавшая документальный фильм о Марке Донском «Здравствуйте, Марк Семенович!». Глазок их камеры заглядывал и в гримерную комнату, и в монтажную, и в павильон — всюду. Фильм затем показали по Центральному телевидению. Михаил Андреевич Суслов, тогдашний идеолог КПСС, включил телевизор посреди фильма и сначала не понял, что происходит, а когда понял, страшно разгневался.

— Что это вы показываете? — спросил он руководство Госкомитета по телевидению и радиовещанию. — Какой-то старый еврей похлопывает Ленина по плечу и указывает: «Пойдешь туда, скажешь сюда, а потом вернешься и сядешь!» Что это такое?

— Это без меня… Я даже не знаю, что это… Это по первой программе? — старался выкрутиться председатель Госкомитета.

— Куда вас занесло? — продолжал Михаил Андреевич. — Показывать, как Ленину наклеивают усы, бороду, как промокают лысину? Вы что думаете, вам сойдет? Это профанация! Это безобразие!

Фильм прервали на половине. В ту же ночь полетело все руководство ТВ, ответственное за выпуск «Марка Семеновича» в эфир. Новому начальству впредь категорически запрещено было показывать на экране работу скульпторов, создающих образ Ильича (чтоб народ не видел, как сверлят ленинскую ноздрю), работу художников, малюющих щеки вождя, создавать сомнительные документальные фильмы, разглагольствовать о Ленине. Всесоюзное общество «Знание» вообще прекратило выступления артистов, игравших Ленина (чтобы они не толковали о гриме или, что еще хуже, о «неизвестном» Ленине).

Марк Семенович не ожидал такого поворота событий. Он был так напуган происходящим, что даже захворал. Но его не тронули. Обошлось. Хотя во времена не столь отдаленные он мог бы здорово поплатиться за столь «бесцеремонное» отношение к вождю…

Марк Донской был забавный человек. В первый же день знакомства он показал мне несколько монографий о себе.

— Они пишут, что я великий! — скромно произнес Донской. — Последний из оставшихся в живых!

Одна из монографий, французская, называлась «Маленький еврей из Одессы».

— Французы меня любят, — сказал Марк Семенович. — А американцы — так те вообще открыли второй фронт после «Радуги». Выходили из кинотеатра — и прямо на фронт. Ты знаешь, конечно, о моей переписке с Рузвельтом?

— Слышал… — кивнул я. Хотя знал, что никакой переписки не было, известна лишь короткая телеграмма, сообщающая, что «Радугу» Донского показывали американским солдатам.

— Когда будет время, я расскажу. Очень интересная переписка.

Донской легко отвлекался на разговор о себе. Но не любил задерживаться на других именах. Великим — после Эйзенштейна, Пудовкина и Довженко — разумеется, был лишь он один.

Смело могу утверждать, что именно Донской заразил меня новой профессией. Работая с ним, я за два года открыл «кухню» режиссуры и увлекся ее возможностями.

— Режиссер должен не только видеть будущий фильм, но и слышать его, понимаешь, Каздалевский? — сказал как-то он.

К «Каздалевскому» я уже привык: Донской применял эту фамилию ко всем. Это было у него вместо «дуралей».

— Слышать фильм? — переспросил я. — Как это?

— Завтра мы снимаем обыск в квартире Ульяновых. Так вот, я придумал, что из комнаты все время доносятся диссонирующие звуки: трринь… боом… тум-тум… Весь эпизод эти звуки будут бить по нервам, пока не откроется, в чем дело: ведется тщательный досмотр пианино. Неприятный процесс обыска подчеркивается неприятным, раздражающим звуком. Понимаешь теперь?

— Да, понимаю… — сказал я. И вдруг вспомнил о другом. — Марк Семенович, а какой дубль вы взяли из вчерашней сцены?

— Третий.

— Почему третий? — расстроился я. — Я же лучше сыграл в первом!

— В первом? Сейчас посмотрим.

Я был уверен, что Донской сравнит дубли на экране. Но Донской сдернул одну из пленок и, растягивая ее на груди, стал отмерять метры, как мерили в старые времена мануфактуру.

— …три, четыре. Четыре метра. Теперь посмотрим третий дубль. — Донской размашистым жестом дважды откинул руку с пленкой. — Два метра. Третий дубль вдвое короче, значит, лучше. Несомненно!

Я готов был треснуть Донского по его глупой башке: неужели достоинства кадра лишь в его длине?

Но со временем я понял, что, кроме игры артиста, в фильме есть такие важные вещи, как ритм, темп, что паузы могут утомлять, что в конце третьей четверти фильма нужны неожиданный поворот, сюрприз, встряска, иначе публика может уснуть. Талант артиста — это хорошо, но это далеко, далеко не все.

Донской относился ко мне, как к своему приемному сыну, и, когда узнал о смерти моей мамы, бросил все свои дела и приехал на ее похороны. Этого я не забуду никогда.

Нахапетов Р. Влюбленный // Октябрь. 1999. № 2.