Когда французского критика Марселя Мартена на Первом Московском кинофестивале мы спросили, в чем смысл популярности этого режиссера в Париже, в то время как он менее всех прочих пошел навстречу авангардизму, «современной» манере нового кинематографа, он отвечал чем-то вроде притчи.

Он сказал: «Я впервые приехал в Россию и ехал поездом от Бреста до Москвы. После тесной Европы я был потрясен протяженностью равнин, широким течением рек — этой огромностью русского пространства. В то же время я уже откуда-то знал ее, она жила во мне, как предощущение, которое я увидел воочию воплощенным. Я стал вспоминать — откуда я это знаю? Где я это видел уже? Я вспомнил: в фильмах Марка Донского». ‹…›

Пейзаж Донского несет в себе не только информативный смысл и даже не только живописно-изобразительный строй. Он странным образом вмещает в медлительное и космическое движение облаков, рек, скольжение света и теней, белизну снега и огромные восходы солнца, понятие бескрайности русских пространств, невыделенности человеческого существования из существования природного, внутреннюю сокровенную связь между человеком и его окружением, общность и нерасторжимость их эмоций. Пейзаж Донского пульсирует человеческими страданиями и озарениями, а человек заключает в себе частицу его вечной сущности. ‹…›

У Донского пейзажи огромны; не внутрикадрово, а закадрово бескрайни, неприурочены, неодомашнены, неинтимны, но зато распахнуты в вечность, где «звезда с звездою говорит». И это отражается в людских характерах и образах, тоже разомкнутых — и если индивидуализированных, то резко, подчеркнуто, а если обобщенных, то крупно, до символики несущих в себе противоречивое единство личной ответственности и соборности. ‹…›

Мало кому приходилось всерьез задуматься о пристрастии Донского к ярмаркам с обрывками кабацкой гульбы, о цыганской вольнице, об исступлении пьяной пляски или, наоборот, о почти религиозной страдальческой странности танца в фильмах Донского. Самое странное, пожалуй, что это менее всего наследие первых пореволюционных лет с их подчеркнутым пристрастием к «низким» жанрам — цирку, балагану, лубку — менее всего это стилизация или романтизация высокого профессионализма на грани абсурда.

В мире Донского эти пестрые, экспрессивные, экзотические и естественные ярмарочные мотивы прямо — без опосредования — выражают национальный характер — широкий, несмирившийся, подчас буйный или стойкий, характер отчасти фантастический и затейный. Ярмарки Донского, пожалуй, наименее метафоричны и интеллектуально отягощены иносказательными смыслами из экранных мотивов подобного рода. Зато в них, как в его пейзажах, присутствует то изначально-магическое, природно- и народнозрелищное, уводящее из мира ограниченного и разграниченного здравым смыслом, в мир безграничности, что и в его пейзаже.

Когда западные критики с некоторым почтительным страхом говорят о проблескивающем в облике Донского безумии («человек, который говорит с богами»), они узнают в нем творимую легенду о русской нерадивости, которая сверх и свыше рационального разума и здравого смысла: и спрашивают — не потому ли он отдает предпочтение сельской жизни, сохранившей больше традиций? ‹…›

Западная критика выделяет для «вселенной Донского» совершенно свой, собственный, отдельный угол, связанный с именем Максима Горького, его пониманием народной жизни — ее жестокости и ее гуманизма, светлости — из которого проецирует все творчество режиссера. ‹…› Марк Донской сам делает эту отсылку: предваряя почти каждую свою картину эпиграфом из Горького. ‹…›

Открыв для себя Горького, он открыл и ту пеструю, бродящую и поднимающуюся на дрожжах Русь, которую сам еще отчасти застал в своих поисках профессии, места и смысла жизни. Она открылась Донскому через Горького и через Достоевского, которого он никогда не ставил, но которого воспринял через посредство того же Горького — исповедально и дискуссионно. От Горького в творчество Достоевского пришли не изобразительные мотивы: космическое ощущение пространства, вод, облаков, солнц и лун «маленький человек из Одессы» носил в самом себе. Пришли мотивы, так сказать, сюжетные, а на самом деле — традиционно-национальные и общечеловеческие. ‹…›

Поэтическая и возвышенная и одновременно жестоко-натуралистическая вселенная Донского выдержала испытание трудным временем и отразила под своим павильонным небом невыдуманный крестный путь народа через почти непереносимые унижения и страдания, через оскорбление и убиение детства и материнства, через поругание родины к надежде на светлое начало, заложенное в человеческой природе. Таково почти идеалистическое, символически выраженное соучастием земли и стихий, светом, фольклорными музыкальными мотивами, рифмованными монтажными фразами верование Марка Донского.

Туровская Майя. Марк Донской в двойном свете // Киноведческие записки. 1992. № 13.