Наипервейшее в ее работах — идеальное, ретрофотографическое «прилежание» костюмов, без морщинок и складочек, к телу. Притом одежда никогда не выглядит искусственно состаренной, аккуратно «примятой» к истории: каждое ее платье — мерцающее бесчисленными «штучками», подробностями, которые, кажется, невозможно было придумать, — производит впечатление вещи старинной выделки, экзотической «гостьи» из иного времени и другого уклада.

И эта старина уводит в иллюзию «кино не понарошку», однако тут же нарочитая странность деталей этому противоречит. Причудливый головной убор, необычная перчатка или небывалая рукавичка твердят: совсем неправда, абсолютное кино, в котором актеры, затянутые до деревянности в сукно либо наряженные в утрированно стильное или просто современное, вынуждены следовать пластике и характеру именно своего персонажа.

В балабановском «Трофиме» напоминанием о том, что кино — искусство визуальное, а костюм в нем — одно из проявлений увиденного характера, явился наряд Трофима, о ком, собственно, речь и шла. Лишним чужаком, одетым явно не по моде, а как предки учили: в подвязанную поддевку и нелепый колпак, — тяжелыми, как корни, сапогами прошагал он через фильм по отторгнувшему его в смерть городу.

В «Брате», как бы предупреждая последующие недоумения суровых блюстителей реализма в российском кино, Васильева облачила незамысловатого деревенского паренька в стильный бушлат, свитер безупречного вкуса и безукоризненные ботинки. Тем самым объявив: Данила Багров не просто главный герой. Это герой-амплуа. Амплуа русского супермена.

Перелистывая старенький альбом с пожелтевшими черно-белыми фотографиями из жизни уродов и людей, неискушенный зритель и не поймет вовсе, что никаких старых фотографий нет. Потому что в последней работе Балабанова и Васильевой «Про уродов и людей» есть лишь временной отсыл к началу века. А костюмы — совсем не копия эпохи, но ее стилизация. И они меняются вместе с переменой участи несчастных персонажей. Чистая девочка в летящем светленьком платьице принцессы из детских рисунков — к концу фильма надевает строгий траур женского платья: жизнь сломалась. Взлохмаченные улыбающиеся мужички в бедных, мешковато-свободных одежках превращаются в туго застегнутых господ: душащие строгие воротнички заставляют по-гусиному вытягиваться шеи, оставляют выражение муки на лицах. Но эти пере­одевания — не слепящая назойливая театральность, а тончайшие, акварельные краски идеального сотворчества, в конце концов и создающего киноискусство. 

Иванова Н. Про Надю Васильеву // Сеанс. 1999. № 17/18.