Когда был совсем маленький, еще в школу не ходил - нашел портфель, в речке выловил. Шел параллельно движению трамвая, размахивал портфелем - изображал ученика. И мне казалось, что все люди в трамвае на меня смотрят и думают: о, идет школьник. Трамвай проскакивал за секунду, никто даже головы не успел повернуть - но я был уверен, что на меня смотрит весь мир! Когда трамвай проезжал, я останавливался и ждал следующего.

Я никогда не думал, что стану актером. В школе занимался чем угодно – водным поло, фигурным катанием, играл на барабане, пел в хоре, танцевал в ансамбле и даже состоял в клубе интернациональной дружбы. И все бросал. Наверное потому, что сам создавал себе детство. Мне не было скучно с самим собой.

На сцену я вышел абсолютно случайно. Если бы не зашел когда-то в библиотеку, когда мне нечего было делать, если если бы ко мне не подошла учительница английского Тамара Петровна, которая вела драмкружок, возможно, жизнь сложилась бы совершенно иначе. Готовился вечер Островского, в числе прочих был отрывок из «Леса», и Тамара Петровна предложила мне сыграть Аркашку Счастливцева. У меня есть фотография того спктакля: мой большой палец зажат в кулаке, как держат обычно дети, когда волнуются. И если до этого собирался уйти после восьмого класса в медицинский техникум учиться на фельдшера, то теперь появился интерес – я стал корифеем школьного театра.

Я люблю получать от режиссера неожиданные задачи. Вот, скажем, в фильме Леши Балабанова «Про уродов и людей» нужно было улыбнуться за одну минуту. То есть улыбка на лице появляется не сразу, а постепенно – губы медленно растягивались в улыбке, и это «медленно» должно было занимать не меньше минуты. Постепенно, постепенно – микроулыбка, четверть улыбки, полуулыбка, две трети улыбки, улыбка! Вот это было безумно интересно.

Голая форма мне скучна. На сцене и в кино интересен человек, исполнитель, а не какие-то ржавые трубы, которые шипят. Откуда-то с верхотуры бросают горшки, камни, листья, а ты смотришь и думаешь: «Господи, ну сколько еще?» Ага, последний упал. А что теперь? А теперь огонь пошел, ждешь, пока он закончится. А я не хочу ждать. Я хочу сопереживать, плакать, смеяться, восторгаться.

Иногда, бывает, тебя безумно обидят, по-настоящему, тебе хочется куда-то ото всех убежать. И тогда я тащу на сцену все эти мои внутренние болячки и обиды, трансформирую их в необходимую для спектакля эмоцию. В этом, я думаю, и есть преимущество актерской профессии: я как бы имею возможность освободиться от переживаемой боли, сконцентрировать ее на сцене. Неактер переживает эти чувства наедине с собой, поэтому ему гораздо труднее.

Однажды меня уволили из театра, и я три месяца в качестве наказания колол лед у зрительского входа Театра Вахтангова за то, что, как мне сказали, я опозорил сцену и она теперь подо мной провалится. Вспоминая тот период своей жизни должен сказать, что у входа в театр было чисто. Я старался работать очень добросовестно. Когда же товарищи шли на спектакль, я снимал шапку и причитал: «Подайте, Христа ради…на рюмку водки».

Есть у меня роль, которая нет-нет да и вспомнится. У нас в Театре Вахтангова был замечательный спектакль «Государь ты наш, батюшка» по пьесе Фридриха Горенштейна «Детоубийца», его поставил мой любимый Петр Фоменко, я играл царевича Алексея. …хорошо помню тишину за кулисами — ребята, занятые в массовых сценах, в промежутках между ними не сидели в актерском фойе, не дулись в шахматы, они мне потом признались, что стояли в кулисах и смотрели, потому что на сцене происходило что-то удивительное. Однако спектакль поспешили снять — якобы на него не ходила публика. Вот это роль, в которую я не наигрался, не пережил вместе с ней каких-то изменений, поэтому она иногда внутри вспыхивает.

Существует грань между «сыграть» и «прожить». Дыхание должно быть легким, эмоции должны быть легкими, только тогда они будут передаваться зрительному залу. Если бы я в дяде Ване топал ногами, визжал, плакал, рвал на себе волосы, крича «Пропала жизнь!», публика и в первом ряду не услышала бы этих слов. Зачем за нее что-то делать? Пусть она все делает. Ты просто пропищал «пропала жизнь», оправдывая тем, что тебе только что пережали горло, — и фраза услышана. Каждый второй-третий про себя это может сказать — значит, не надо произносить за него, надо просто ему помочь. Виктюк не любит раскрывать свои тайны, но умеет найти точное выражение эмоции актера. В Театре имени Вахтангова был спектакль «Уроки мастера», где я играл Шостаковича. Как сыграть страх великого человека перед таким монстром, как Жданов?

Виктюк сказал мне: «Почувствуй, что вдруг твой пиджак стал маленьким, ругай жену, которая дала тебе не тот пиджак, ощути, что пуговицы плохо пришиты, и произноси свой текст».

Я очень люблю играть комедию, фарс, это безумно сложно. В резких переходах найти органику – тогда будет смешно. А комикуешь – грустно. Чтобы получилась хорошая комедия, режиссер должен создавать зоны… скучной тишины. Нельзя, чтобы все время было смешно.

Однажды мне на «Радио России» предложили прочитать «Жизнь насекомых» Пелевина. Там требовалась эквилибристика. Одно предложение с запятыми занимает целую страницу. От меня потребовалось состояние канатоходца, идущего по нарисованному на земле канату. Я чувствовал, что схожу с ума, и хотел все это бросить. Потом начал «входить» во всех этих жуков и муравьев, катал навозные шары. Результат оказался очень удачным. Даже выпустили диск «Маковецкий читает Пелевина». Одна моя знакомая просто влюблена в муравьиху Наташу.

Как определить актерское вдохновение? Этого никто и никогда не сможет сделать. Был такой эксперимент, когда медики пытались зафиксировать состояние актера в наивысшей степени его взлета на сцене: пульс зашкаливает, сердце становится кроваво-черным. В обычной жизни это состояние, близкое к летальному исходу. Но на сцене это возможно без трагических последствий. Занавес закрывается, и актер счастлив.

Был случай, когда после заметных, успешных ролей мне вдруг предложили сыграть «стражника в темноте». Чисто педагогический момент: «откажется? не откажется?» Думали: как я отреагирую, может, скандал устрою? Нет. А я сказал: «Нужно постоять в темноте? Пожалуйста!» Другое дело, что я при этом чувствовал: сегодня я в главной роли заставляю тысячный зал рыдать, а завтра стою в темноте...

По материалам интервью разных лет