«М. Баттерфляй» можно толковать как столкновение двух мироощущений, воплощенных Сергеем Маковецким (Рене) и Эриком Курмангалиевым — это столкновение ограниченности и безграничности, арифметики и мистики, «овечьего тепла» и космического холода. «Я знаю! — кричит трогательнейший Рене — Маковецкий, — бог-мужчина! он понимает тех, кто любит!» — и самое главное — «Я понял, как устроен мир...»

Отважно и остроумно играет Маковецкий трагедию среднецивилизованного западного человека, который убежден в своем знакомстве с устройством мира. А коварный андрогин, могущий, кажется, принять любую форму, уйдет из спектакля медленно, с великолепной усмешкой на устах — это усмешка хорошо пошутившего бога. ‹…›

Сценическое пространство «М. Баттерфляй» — черное глубокое пространство, рождающее цветные миражи, — связано с психофизиологией сна, да и вся манера сценического рассказа — алогичная, с запутанностями и паузами, с деталями, внезапно заслоняющими целое, с бесплотностью персонажей, с чрезмерной, болезненной яркостью красок — восходит к романтическим видениям в духе Гофмана. Однако неповторимый фокус спектакля в том, что сам-то субъект сна, этот новый Ганс-простак, Рене Галлимар, проживает видимый сон со всею полнотою чувств. Маковецкий играет-проживает натуральную человеческую драму во всеоружии психологического анализа, с горячим сочувствием к герою. Это целокупное и страстное погружение в иллюзию — смешное и человеческое, слишком человеческое — высекает несколько раз удивительные искры в эмоциональном поле спектакля. Вдруг образуется простая жалость, пришедшая бог весть каким сложным путем — человек любил, человек страдал... все сон.

Москвина Т. Жизнь — это роман // Петербургская театральная жизнь. 1993. № 1.