С этим лицом можно свободно разгуливать по доброй половине мира, не вызывая вопросов насчет национальной принадлежности. Казалось бы, вот человек толпы, притершийся к массе до неотличимости, научившийся в школе выживания всем способам мимикрии, — но кажется так лишь до тех пор, пока не откроется Театр Лица, где Сергей Маковецкий будет и куклой, и кукловодом. И вспомнятся старые грустные сказки о зачарованном Пьеро, потерявшем свой Балаганчик и свою невесту, оказавшуюся картонной.

Счастливых, веселых и жизнерадостных людей не играл Маковецкий никогда. Даже адвокат Басов в экранизации горьковских «Дачников», которого всегда изображали на театре монстром самодовольной пошлости, у Сергея Маковецкого вышел сложным, затаившимся, глубоко несчастным. Нельзя было назвать этого Басова, к примеру, «обывателем» — слишком много призрачного, фантастического света было в его глазах, слишком отчетливо-размеренно звучал высокий, напевный голос с прихотливыми искусственными интонациями. «Искусственность» тут помянута никак не в осуждение. Да, можно сказать: «Люди так не говорят» — но создания Маковецкого очень странные люди. Между ними и миром — отчуждение, недоверие, тоска. Тоска надсюжетная, внебытовая, от самого создателя этих грустных чертовых кукол идущая.

Зрителю с культурной памятью Маковецкий открывает перспективу ассоциаций. Вспоминаются тревожные сказки немецких романтиков о человеке, продавшем собственную тень, о подозрительных подарках крестного Дроссельмейера и проделках доктора Даппертутто. Романтики подозревали, что при полном разрыве идеально-желанного с реально-жизненным свобода станет для обыкновенного человека игом, а не благом. Целую вереницу подобных мучеников свободы сыграл Маковецкий тогда, когда эта тема всплыла в России, богато оркестрованная новыми временами. Первым стал поэт Макаров, вступивший в мистические взаимоотношения с одноименным пистолетом. Вряд ли испуганный мультипликационный человечек в самом деле хороший поэт, скорее, он, характерный интеллигентский типаж, забился в словесность от ужаса перед жизнью. Разрушился его маленький балаганчик, и поперла со всех сторон деформированная придурковатая реальность. Распад сознания и душевное опустошение героя закономерно втягивали его в зияющую пустоту пистолетного дула. «Никто не может прийти или не прийти, ибо никто не существует». Никто не может быть поэтом Макаровым.

Отечественная культура начинает острые и увлекательные игры с пустотой, кульминация которых — роман Виктора Пелевина «Чапаев и Пустота». А если человеческая история — цепь миражей, фата-моргана, затейливая греза пьяных и обколовшихся богов? Что мы увидим, лишив человека социальной роли и заглянув под социальную маску — не пустоту ли? (Кстати, даже знаменитая военная операция тех лет зовется «Буря в пустыне».) В эпоху полного преображения отечественного социума человек социальный — общественное животное — становится человеком фантастическим. Таков Проводник в «Пьесе для пассажира». Бывший примерный слуга Закона, а ныне столь же примерный слуга Поезда — привидение, фантом, мертвяк. Подобного кошмара никто из современных актеров, кроме Сергея Маковецкого, сыграть бы не мог. Видимо, это удавалось воплотить в сценических фантазиях Мейерхольда непостижимому Эрасту Гарину. «О память сердца, ты сильней рассудка памяти печальной». Разгромленная полвека назад мейерхольдовская актерская эксцентрическая школа дала абсолютно непредсказуемый рецидив — Сергей Маковецкий. Он может виртуозно, подробно и увлекательно прослеживать умственные и психические движения человекообразного существа, очевидно лишенного бессмертной души или с душой, миром придавленной, загнанной на задворки. Оправданием для таких существ может служить то, что они глубоко и непоправимо несчастны — потому что счастьем для них было бы навек слиться с породившей их темной пустотой, зачем-то вытолкнувшей жалкие деревянные тельца на свет, на ужас бытия, в пьесу, чьи правила игры неведомы, а зритель груб и беспощаден. В «Трех историях»  Маковецкий играет человека, притащившего в котельную труп убитой соседки. Труп выглядит откровенной игрушкой — просто измазанный краской манекен. Но не более живым смотрится и герой Маковецкого, автоматически повторяющий одни и те же слова, словно толстым слоем стекла отгороженный от реальности. Какой-то кукольный фарс, балаган, вертеп... «Помогите! Истекаю клюквенным соком!» — как кричит паяц у Блока. Фильм начинается с крупных планов Сергея Маковецкого, передразнивающего зверей в зоопарке: парадоксальным образом мы ощущаем не схожесть его с животным миром, а полную противоположность, разрыв, бездну. Как правило, герои Маковецкого отьединенно и отчужденно смотрятся «на природе» — природа ведь не терпит пустоты. Жутковатую вереницу его персонажей с больными, мертвыми душами венчает Иоган из гиньольной фрески «Про уродов и людей». Квинтэссенция инфернального сладострастного маньячества наполняет эту восковую персону, явившуюся с того света для создания первого русского порнографического фильма. Он и с немудреными комедиями и водевилями вроде Нашего американского Бори справляется лихо, с опереточным шиком; эксцентризм Маковецкого, самого «гоголевского» из нынешних актеров, обладающего чрезвычайно разработанным профессиональным «аппаратом» и некоей неопределимо загадочной странностью лицедейской, потаенной натуры, обещает долгую и разнообразную творческую жизнь. Напомню, что он не только кукла, но и кукловод, автор собственных созданий, и его далеко не бесстрастный, а порою и саркастический, и сострадательный взгляд на свои злосчастные отражения намекает на очевидную и немалую рефлексию актера. Это странное лицо подарено нам новыми временами — но оно весьма древнего происхождения. «Мир я сравнил бы с шахматной доской — то день, то ночь. А пешки — мы с тобой. Подвигают, притиснут — и забыли. И в темный ящик сунут на покой» (Омар Хайям).

Москвина Т. Сергей Маковецкий // Новейшая история отечественного кино. 1986-2000. Кино и контекст. Т. 2. СПб.: Сеанс, 2001.