В детстве я обожал сказки. Мне было лет шесть, когда я услышал сказку «Снегурочка». Я влюбился в нее и слепил под окном казармы, где мы жили, свою снежную красавицу. Из маминых бус сделать ей глазки, накрасил губки, пришел домой и сел на подоконник подглядывать. Я хотел увидеть, как она оживет, но… уснул. А наутро помчался к окну и жуткую картину увидел: на месте Снегурочки — снежная размазня, поскольку наступила оттепель. Моя красавица уходила в талую воду. Я рыдал.

Мне приходилось всю жизнь доказывать и себе, и окружающим, что я на что-то способен. Я кидался в хореографию, но мне не нравилось стоять в первой позиции — и я бросал. Уходил в кружок рисования, но не было денег на краски, бумагу и кисти. Занимался атлетикой, но когда я пришел в спортзал в семейных трусах и меня осмеяли девчонки, я бросил.

Когда я поступал в театральный, никто не верил, что у меня получится. Дескать, куда он прет? Я был в конфликте со всем миром! Я запирался в комнате, рисовал рожицу на запотевшем окне и читал ей басни, готовясь в институт…

Меня брали везде: и в Щукинское, и в ГИТИС, разве что во МХАТ я не поступал. Выбрал ГИТИС, поскольку узнал, что замечательный педагог Всеволод Порфирьевич Остальский отметил меня в своей записной книжке: «Он либо ненормальный, либо гениальный!» И спас меня, ведь сочинение я написал на единицу.

Если мне говорят, что я сыграл гротескно, это для меня высочайший комплимент. Владеть гротескным поведением редко кто может. Я сам признаю, что мне дороги те роли, где я на грани, на лезвии, над пропастью. Где я действительно между жизнью и смертью. Где градус моего тела не 36,6, а 42. Это смертельная температура, но ее играть всегда интересно.

Удивительно, когда в советское время бурлили производством многие киностудии в Москве и Петербурге, то я-то был не нужен, я был не востребован. А когда вдруг в 90-х годах начался откровенный распад страны, промышленностей, взаимоотношений в обществе и, естественно, было тревожное состояние в кинематографе, я вдруг оказался востребован. Все 90-е годы я очень продуктивно существовал. И даже был в моей жизни анекдот. Ой, опять Сухоруков. Да, что они в нем нашли — урод-уродом. Ну, что ж каково время, таковы и герои! Ну, я сначала расстроился, а потом успокоился выводом: значит, я олицетворял время.

С Лешкой Балабановым мы случайно встретились на Ленфильме. Он весь в нюансах, в нервных окончаниях. Для фильма «Счастливые дни» ему нужен был не артист, а человек без кожи и его нервная система. Только талантливая нервная система — вот какое у меня было ощущение.

На съемках Балабанов все время меня приглушал -вплоть до интонации. Только чуть-чуть прибавлю -он сразу морщится: «Наигрываешь». А просто произнесу реплику: «Вот, то что нужно». Вроде как актер театральный я там ничего и не сыграл. Кто этот человек? Даже имени нет. Какая-то блуждающая звезда-путеводитель. Бродит себе и бродит, а куда и зачем? Но все равно фильм классный и чувственный. И живот у меня от напряжения на съемках болел.

Роль Виктора Ивановича («Про уродов и людей») я играл трудно. Бывали случаи, когда я приходил домой в час ночи, садился прямо в пальто на кровать, говорил: «Как я тебя ненавижу»,- и рухнув, засыпал. Кого ненавидел себя или того Виктора Ивановича из фильма, я уже не понимал.

Мне хочется быть Джульеттой Мазиной. Таким маленьким смешным человечком. Даже не Чаплиным, нет. А именно что трогательным и потерянным. Его все толкают, землей засыпают — а он выкарабкивается, очищает перышки и снова идет-идет- идет по дороге. Начинает взбрыкиваться, хорохориться… А ему опять бум-бум по рукам — и в канаву.

В работе я всегда стараюсь идти за постановщиком, стать его союзником. Ведь какой бы актер ни был вольнодумец, какой бы он ни был органичный и талантливый, все равно мы — дети Карабаса-Барабаса. И если режиссер и не умней меня, то все равно он должен делать вид, что умней.

Ночь — это время воспоминаний, подведения итогов. Засыпая, вы либо планируете будущее, либо вспоминаете прошлое — но вы не живете. Поэтому, если вам ночью не спится и вас мучают всякие мысли, хочу вам сделать предложение: зажгите себе уютную настольную лампу, начните жить. Когда мне, например, не спится, я включаю лампу, ставлю чайник, ем, пью. Печеньице, может быть, или квашеная капуста, или вареное яйцо, а то и суп, в конце концов. Но дело даже не в том, что именно я ем в этот момент, а в том, что я продолжаю жить.

Я особо вижу мир — для меня он весь одушевлен. И все мои вещи тоже одушевлены. Мой дом полон игрушечных искусственных цветов. Люди часто говорят: «Не люблю искусственные цветы, они как мертвые». Так они же не мертвые, они игрушечные! Мы же не называем куклу мертвым ребенком! Набитая всякой дрянью шкура белки — чучело. А если белка сделана из ваты и опилок — это игрушка. И если цветы сделаны из бумаги, тряпки и проволоки, как они могут быть мертвыми?!

Я бы очень хотел сыграть то, как цветок вырастает из семечка, потом распускается и вянет. Вот тебе и роль. Взлететь и рухнуть. Зажечься и сгореть. И еще мне очень хочется сыграть какого-нибудь смешного мудака в желтых штанах. Хочу освободиться от сложности и серьезности.

По материалам интервью разных лет