Данила — мастер. Настоящий профи в области убийства. Как и всякий настоящий профи, уверен в ремесле и охотно пускает его в ход в форсмажорных ситуациях. При этом он русский, то есть душевный профи, жалеет своего братана-киллера и прется от Бутусова. Приголубит потрепанную разведенку и даст бабок маленькой шалаве, чтоб ширнулась от души. И он, конечно, новый русский профи. Ноль рефлексии. Безмятежен, как корова.
Довольно соблазнительно было увидеть в нем кавказского пленника на гражданке. Изящная экстраполяция, как многие досочиненные критиками сюжеты. Взяв Сережу Бодрова с его ничего не выражающим полусонным взглядом и кошачьей органикой, Алексей Балабанов, конечно, купил всех. Вот она, главная жертва преступной резни: полумальчик-полутруп.
Вот она, судьба: Жилин — Данила. Тем более — война в анамнезе.
Но не мог человек произойти от обезьяны — просто потому, что не было у обезьяны такой задачи.
Не мог Данила произойти от Жилина. Драматургия другая. «Кавказский пленник» — придуманное кино. История и герои были ловко сочинены, и сюжет их — тупиковый. «Брат» — кино стихийное. Эти осадки — не из литературных лепных облаков. Они из грязных, рваных, насыщенных ядовитыми испарениями туч жизни, житухи, жития — здесь и сейчас.
Традиционная литература требует от героя биографии, а от поступка — нравственного резюме. В них, как правило, заключена идея. Жизнь уже не требует от человека биографии, а от поступка — даже мотива.
Стихийность «Брата» — в чисто природном отсутствии идеи как организующего начала. И здесь он в стороне от русского искусства, над которым идея довлеет, как луна над приливом. В этом смысле кино с совершенно русским героем — совершенно нерусское. Если исходить из того, что это — кино.
Однако «Брат», повторяю, — похож на кино, и замечательно похож. Но на самом деле — это объективное явление, обязанное своим фактом не столько Балабанову, сколько освобожденной стихии российских комплексов.
Неуязвимый Данила с его ирреальными приключениями, зыбкая концовка на рассвете, на грани пробуждения, когда образы в подкорке истаивают, редко оставляя в памяти цельную картину, но всегда, порой на годы, фиксируя состояние (страха, утраты, счастья или могущества), — все это глюки, игра подсознания.
Сон крутой и свободной России о суперкрутой и суперсвободной Америке. Сон родного беспредела о беспределе американском. Сон, в который мы все погружены не первый год. ‹…›
В последнем десятилетии не помню другого русского кино, где была бы так непосредственно отрефлексирована сновидческая стихия новой России. ‹…›
Балабанов называет это шагом в сторону жанра. Как угодно. Я бы лично назвала это еще одним шагом в сторону Замка. Без кавычек. Нашего самопального Замка как символа пережитых психических травм. Которые у нас с Данилой, и с Балабановым, и с «Наутилусом», и с программой «Взгляд» — одни на всех.
Боссарт А. Сон на поражение // Сеанс. 1997. № 16.