Как тебе работалось с Балабановым на первой картине? Не страшно было?
Я очень хорошо помню, какими квадратными глазами на меня посмотрел Леша, когда я спросил на «Грузе-200»: «А когда мы будем рисовать раскадровки?» Я тогда понял, что ляпнул не то. Хотя время от времени, на каких-то сложных постановочных кадрах мы рисуем раскадровку, чтобы группа понимала, что мы делаем. На «Морфии» мы долго спорили по поводу эпизодов с волками. Я долго и нудно объяснял, как тяжело сделать эту сцену, а Балабанов мне не верил и думал, что я просто не хочу тратиться, жалею силы, энергию. Но когда мы развернули всю нашу артиллерию под Ярославлем — гелиевые шары, ветродуи, операторские машины — Леша посмотрел на все это с ужасом и так виновато пробурчал: «Э, а я даже не представлял, как это сложно все будет сделать».
Балабанов — не из тех режиссеров, кто рассказывает оператору об изобразительном решении фильма или долго разводит мизансцены. Как вы находите общий язык?
Молча. Хотя если уж Леша заговорит, то он все объясняет очень просто. Остается только поймать настроение, предвидеть образ. Не буду размазывать: мне интересно с ним работать. Иногда сталкиваешься на площадке с какими-то неочевидными задачами.
Приведи пример.
В «Грузе-200» была панорама изнутри машины, тогда я первый раз сказал себе «ого!» Профессор проезжает мимо места, где арестовывают героя Серебрякова — этот кусок снимался одним кадром с панорамами, и я, честно говоря, сначала не совсем понимал, зачем так все усложнять. Я сидел с камерой на заднем сидении, видел спину профессора, потом в определенный момент переводил камеру направо. В кадр у меня попадал Серебряков, которого заталкивают в уазик. Потом я возвращался камерой обратно, и в этот момент профессор поворачивался и смотрел назад…
Шавловский К. «Меня бесит вся эта эпопея про „последнее кино“ Балабанова» [Разговор с Александром Симоновым]. Сеанс