«Трофимъ»: Познавая белый свет
Василий Степанов — о короткометражном предвестнике «Про уродов и людей», одной из центральных новелл альманаха «Прибытие поезда».
Этот фильм рождается, как и многие, в темноте.
Женский крик, лязг, грохот — картинки нет.
Только потом из затемнения — печальная русская изба и чувство чего-то плохого. Бородатый мужичонка с топором в одной руке и вязанкой баранок в другой. Выйдет на улицу, обнимет лошадку свою глуповатую, а потом уже в хлев к корове-кормилице, вешаться. Веревку перекинет, повиснет, глаза выпучит. Хрипит, а режиссер — его в белое. И титр — «Трофимъ». Титры на белом фоне — редкость. У Балабанова только раз еще — в «Счастливых днях», где в потусторонний мир изгоняет автор своего alter ego, человека-грибка, а тот, пошатавшись чутка, залезает, как в дом, в каменный гроб.
Через несколько лет «Братом» тот же автор довольно быстро приучит своего зрителя к другому цвету — черному, ровному пульсу сцен, затухающих темными склейками. Эпизоды, как бусинки, будут нанизываться на веревочку сюжета, а между ними — непролазная космическая темнота. Сколько в эту тьму всего умещается, поди догадайся: может, и целая жизнь. Белая же склейка на старте «Трофима» полагается смерти. Но веревка у крестьянина старая, ненадежная, и в яслях с по-доброму жующей коровой уготовано Трофиму самое настоящее воскрешение. Второе рождество. На горизонте идет поезд, и белый пар зовет в путь, в который Трофим-воскресший не может не пуститься. Правда, весть у него не то чтобы очень благая: «А я брата убил». Встречных-поперечных озадачивает. Заварил кашу из топора.

В «Брате» Данила Багров, закинув за плечо тот же неказистый сидор, фактически повторит маршрут Трофима: тоже поезд с псковщины, тот же город, засасывающий в себя и зыбкий. Тот же вокзал. Царскосельский, он же Витебский. Та же злая вода вспухшей по осени Невы и бесцельное человеческое кружение. Только брат у Багрова живой, хорошо это или плохо. Есть свои. У Трофима чужие все.
В 1994 году в момент выхода «Трофима» на экран кто-то мог еще написать, что по-ленинградски тщательно сработанная кинолента — ах, посмотрите, какой второй план, какие смачные эпизодники в кадре, какая глубина мизансцены (так вычурно этот автор больше снимать не будет) — своего рода интерпретация истории о Каине и Авеле. Поднаторевшим в искусствоведении знатокам Писания и воскрешение в хлеву на руку, и вдруг заохавшая от женской плакучей жалости деваха из борделя в помощь. Но сегодня, со стратегической высоты прошедшего времени ситуация видится чуть прозаичнее: извечные, преследующие Балабанова мотивы — родство крови, война, конец века, город-душегубка — пропущены в «Трофиме» сквозь сито заданной темы — «рождение кино». Снятая в рамках юбилейного альманаха «Прибытие поезда» новелла станет первым из балабановских рассказов о живой и мертвой воде кинематографа.

Кинематограф дает жизнь. Кинематограф жизнь отбирает. Все просто. Льется белый свет на сделанную из коровьего желатина пленку, и живая ее ткань усваивает этот белый свет. Жадный взгляд камеры на перроне Царскосельского вбирает в себя воскресшего мужичка со всей его простонародной статью: бородой, зипуном, шапкой кособокой (такого Маковецкого мы больше нигде и никогда не увидим). Как магнит притянет псковича заморский аппарат. Был бы звук, он бы и с этим ящиком, пожалуй, поделился вестью о том, как брата из-за бабы пришиб. Но аппарат, равно как и вертящий его ручку француз из фирмы Pathé, в сущности, нем, ни бельмеса по-русски не разберет. Отнимет только у мужичка душу, а тело его, покрутившись по городу с сутки, пойдет под страшный человеческий суд.
Жизнь в темноте архивного яуфа окажется куда длиннее жизни на этом свете. Пройдет еще без малого сто лет, прежде чем прервет ее еще один кинематографист, уже свой, родной, не француз. Щелкнет нож на монтажном столе Тамары Липартия: смотрел мужик в камеру — и вот уж нет его. Четырнадцать метров немонтированной хроники укорочены — остановился поезд.

Ирония: за столом рядом с Липартия — Алексей Юрьевич Герман. Кажется, Балабанов не случайно берет на роль всклокоченного документалиста своего учителя и наставника. «Трофим» весь вполне себе ухмылка: судьбы — над человеком, вымысла — над документом, автора — над материалом, почвы — над историей. А тут уж постановщик улыбается во весь рот: это ведь Герман, который в собственных фильмах так упивался взглядами героев в камеру, Герман, которому человек — мизерный, кривой, грешноватый, — как зеркальце, говорит 24 кадра в секунду правду и только правду, именно этот Герман вырезает человека Трофима к чертям собачьим. Из истории, из жизни, из фильма. Так обнажается безжалостный люмьеровский механизм: кто бы там ни шел по платформе, паровозик кинематографу всегда будет важнее.
В финале мы увидим настоящий фильм о Трофиме — L’arrivée du train russe, «Прибытие русского поезда». Срезки — в корзину. Перемотают бобину на начало, и пленочная петля затянется на шее и без того мертвого Трофима. «Что с ним будет?» — спрашивает хозяйка дома терпимости. «Повесят мерзавца», — отвечает не без удальства опрокинувший рюмочку усатый урядник. Затемнение.