Можно по-разному относиться к фильму «Братья Карамазовы», который снял Пырьев, но обвинить его в несамостоятельности, в отсутствии точки зрения, единого главенствующего авторского интереса, рабском копировании великого произведения невозможно. ‹…›

Мне вспоминается такой случай. Снималась сцена в скиту; в перерыве к съемочной площадке подъехала на лошади Лина Скирда. И вдруг Пырьев приказал ей: «А ну, слезай», — по-молодому прыгнул в седло и проскакал с места в карьер целый круг. Приехал бледный, запыхавшийся, но нам бросил гордо: «Вот как надо ездить!» Это было красиво, если учесть, что ему было уже шестьдесят семь лет и от сердца у него к этому времени почти ничего не осталось. ‹…›

К концу съемок картины, когда уже он себя очень плохо чувствовал, относится один незначительный, но особенно дорогой мне эпизод в наших отношениях. В Доме кино в этот день шел какой-то нашумевший иностранный фильм, чуть ли не «Блоу-ап».
А я еще не был членом Союза кинематографистов и попасть на фильм в этот вечер не надеялся.

«Я достану тебе билет, — пообещал Пырьев утром на съемочной площадке. — Обязательно позвони мне в пять часов». А когда я позвонил в назначенное время, то по телефону мне ответили, что Иван Александрович не смог дозвониться в Союз и сам поехал в Дом кино доставать мне билет.

Тяжело больной, усталый после трудной съемки, он поехал выполнять свое случайное, совсем необязательное обещание. ‹…›

Я очень хорошо запомнил последний вечер, проведенный с Пырьевым на площадке. Снимался эпизод в доме у Екатерины Ивановны. Иван Александрович очень плохо себя чувствовал, все время укладывался на маленьком диванчике, специально для него установленном в павильоне. И вдруг наверху у светотехников с грохотом взорвалась большая лампа. Посыпались осколки, одним из них Пырьеву порезало руку, и потекла кровь... Это было неожиданно, он испугался. Обмотал руку носовым платком, но повел себя непривычно тихо: как-то равнодушно, вполголоса обругал электриков и снова лег на диван. Видно, ему стало совсем плохо от всего этого переполоха и грохота. И этот тихий, сникший Пырьев был настолько новый, неожиданный для всех нас, что было больно видеть его таким погасшим. В этот вечер мы не успели закончить сцену, а после съемки сели вместе в машину; обычно Иван Александрович завозил меня в гостиницу «Украина», а потом ехал к себе на квартиру напротив Киевского вокзала.

А на следующий день рано утром была назначена новая съемка. Порядок же в пырьевской группе был таков, что если было сказано «машина придет ровно в восемь», то значит, действительно, ровно в восемь — ни минутой позже — жди машину. Но в это утро машины не было ни в восемь, ни в девять, ни в пятнадцать минут десятого. И тогда я понял, что что-то случилось. Я побрел обратно в номер, чтобы позвонить в группу, но навстречу мне уже шла администратор гостиницы. «Кирилл Юрьевич, — сказала она, — только что звонили с „Мосфильма“ — умер ваш постановщик». ‹…›

После этого месяц мы не работали, а потом руководством студии было решено, что мы с Ульяновым должны заканчивать картину. И хотя, вероятно, каждый из нас, Миша или я, как и любой другой человек, видели и делали бы «Карамазовых» иначе, по-своему, что совершенно естественно, мы в этих условиях старались только, чтобы та часть фильма, которую нам оставалось доснять, была и по духу, и по стилю такой, какой ее видел Пырьев. Поэтому, обсуждая каждый раз накануне съемочного дня план съемки, мы всегда исходили из того, как сделал бы это Пырьев.

Лавров К. И. А. Пырьев — художник и человек // Искусство кино. 1972. № 3.