В бывшем Доме кино на улице Воровского шло обсуждение нового фильма «Бровкин на целине». Уже началась хрущевская «оттепель», и у людей развязались языки. Фильм резко критиковали, он действительно был очень плохой. Зрители из «Свободного слова» нашли бы в нем много общего с «Кубанскими казаками» и поставили бы его в ряд с пырьевскими картинами, но кинематографисты, да и зрители того времени умели различать фильмы по жанрам, отличать пошлость от поэзии, конъюнктуру от искусства. Наконец на трибуну поднялся Г. Мдивани, автор сценария «Бровкина...», который любил говорить про себя «Я демагог. Меня надо бояться». (Тогда еще демагогов надо было бояться.) Мдивани защищал фильм своим излюбленным способом. Говорил, что ставил перед собой патриотическую цель, хотел помочь партии и советской власти в благородном и важном деле — освоении целины. «Народ не хочет ехать на целину, а мы захотели, чтобы молодые люди поехали по зову сердца, по призыву комсомола. Мы — патриоты! — воскликнул Мдивани. — Мы сняли этот фильм потому, что мы патриоты».

— Ты среди нас один патриот... — бросил с председательского места реплику Пырьев.

Мдивани не реагировал на эту реплику. Он полез в нагрудный карман пиджака и достал письмо.

— Вот что пишут мне зрители. Народ пишет... — Он развернул письмо и стал читать. Содержание письма было написано таким стилем, что вызывало сомнение в его подлинности. Чувствовалось, что автор и народ едины.

Пырьев встал со своего председательского места и тихо, чтоб не мешать оратору, подкрался к трибуне, постоял, слушая, и вдруг вырвал из рук Мдивани письмо.

— Хочешь заткнуть этим нам глотку?! — крикнул он, смял бумагу и стал затыкать ею свой рот, при этом невнятно мыча. Разжевал и выплюнул письмо. — Думаешь, мы не знаем, как и кем они пишутся?!

Зал весело аплодировал.

Помню, как-то я пришел к нему по делу. В кабинете его не оказалось, сказали, что он в просмотровом зале принимает новую картину. Я решил подождать его. Вскоре в приемную зашел человек, который сказал, что фильм давно кончился, что Пырьев очень огорчился тем, что фильм неудачный, и что, когда все уходили, Иван Александрович еще оставался в зале. Мы подождали немного и решили заглянуть в просмотровый зал.

Там было пусто. Горел свет. Пырьев сидел в пустом зале, понурив голову. Вид у него был несчастный.

Вбежала озабоченная секретарь.

— Иван Александрович, вас Федоров просит к телефону! (А. С. Федоров был в то время начальником главка.)

Иван Александрович поднял голову. В глазах его была тоска и усталость.

— Федоров? — переспросил он.

— Да, Федоров.

— Значит, начальство... — Пырьев обреченно вздохнул и, став на четвереньки, поплелся в свой кабинет.

Иван Александрович Пырьев сыграл важную роль в жизни многих начинающих кинематографистов. Многим обязан ему и я. Об этом мне хочется рассказать подробно.

После окончания института я работал ассистентом у Михаила Ильича Ромма на картине «Адмирал Ушаков». Моей работой были довольны и оставляли меня на «Мосфильме». Но я попросил направить меня на Киевскую студию. Мне хотелось работать на родине. В Киеве мои дела сложились удачно. Я сравнительно недолго проработал ассистентом у режиссера Брауна, затем у режиссера В. И. Ивченко, а потом мне доверили очень ответственную работу: приближался важный юбилей — трехсотлетие объединения Украины с Россией, и я был назначен на фильм, ему посвященный, вторым режиссером. Фильм снимался по постановлению ЦК КПСС, сценаристом был знаменитый писатель и большой политический деятель Корнейчук, и доброжелатели считали, что меня ожидает блестящая карьера. Но я не оправдал этих надежд. На важном партийном собрании я сказал, что фильма к юбилею не будет, и даже позволил себе критиковать самого Корнейчука, за что был отстранен от работы и оказался не у дел. Шло время. Я зарабатывал на хлеб, чиня приемники. Между тем, мои предсказания сбылись, сценарий зашел в тупик, режиссеры были отстранены от постановки, и в Киев пригласили М. И. Ромма, которого попросили выручить студию. Ромм, прочитав сценарий, отказался его критиковать, сказав, что он «ниже всякой критики». Уезжая, он встретился со мной и поинтересовался, как идут мои дела. Я рассказал ему о своем конфликте с Корнейчуком. Он посочувствовал мне и уехал. А через четыре дня я получил телеграмму от Пырьева. Он приглашал меня приехать в Москву для переговоров. Нетрудно было догадаться, что это Ромм замолвил за меня слово. На радостях я показал телеграмму М. С. Донскому, который в то время был сослан в Киев. Вина Марка Донского заключалась в том, что его сестра жила в Америке и он изредка переписывался с ней. Такого человека было рискованно оставлять в Москве. Донской, прочитав телеграмму, сказал:

— Пырьев предложит вам работу!

Я не мог поверить в то, что это правда.

— Постойте, постойте, — продолжал Донской. — Вы в таком виде собираетесь ехать? — Его смущали мои военные галифе, начинавшие светиться на коленях и сзади.

Донской повез меня в центр и купил полное обмундирование: вполне приличный черный костюм, роскошную рубаху и галстук.

— Когда заработаешь, отдашь деньги, — сказал Донской.

Нарядившись во все это, я на другой день выехал из Киева в Москву. Честно говоря, я не надеялся на должность второго режиссера, для меня любая работа в это время была большим подарком. В Москве одна неожиданность следовала за другой. Я пришел в проходную «Мосфильма» и робко подал свой документ. К моему удивлению, женщина из бюро пропусков любезно сказала:

— Товарищ Чухрай, Иван Александрович вас ждет, — и улыбнулась.

Я не поверил собственным глазам: раньше ничего подобного на «Мосфильме» не было. С волнением я отправился на четвертый этаж и представился секретарю Пырьева. Я думал, меня попросят подождать, пока директор освободится, но секретарша сказала:
— Пожалуйста! — и открыла передо мной дверь в кабинет.

Я вошел совершенно обалдевший. Но сказка на этом не кончилась.

Иван Александрович усадил меня у своего стола и стал расспрашивать, что со мной случилось в Киеве. Я рассказывал, а он внимательно слушал и вдруг спросил:
— А самому тебе снимать фильм не хочется?
Я несколько растерялся от такого вопроса, хотя ждал и хотел его.
— Вижу, что хочется, — продолжал он, не дожидаясь ответа. — Что бы ты хотел поставить? Есть у тебя мечта?
— Есть, — признался я. — Только... от меня это не зависит.
— А если бы зависело? Что бы ты хотел поставить, если бы был царем? — повторил вопрос Пырьев.
— Если бы был царем, — ответил я, осмелев,— я бы снял «Сорок первый» по Лавреневу.
— А ведь была такая картина. Знаешь, кто там снимался?
— Конечно, знаю. Ада Войцик, Коваль-Самборский, — ответил я и несмело добавил: — Я бы снял эту картину не так, как Яков Протазанов...
— А как? — поинтересовался Пырьев.

Я стал, торопясь и сбиваясь от волнения, рассказывать. Пырьев прервал меня:
— Не спеши. Расскажи толком, нам некуда торопиться.

Я постарался унять волнение и стал обстоятельно рассказывать. Пырьев слушал внимательно, иногда задавал мне вопросы. Потом, прервав меня, позвонил секретарю и попросил пригласить к нему Ромма, Юткевича (моих учителей во ВГИКе) и главного редактора студии И. Маневича. После чего велел мне продолжать мой рассказ.

Все трое пришли почти одновременно. Пырьев спросил у них:
— Гриша предлагает поставить у нас «Сорок первый» по Лавреневу. Как, по-вашему, справится?
— Я думаю, справится, — ответил Юткевич, не вполне уверенно.
— Безусловно справится! — сказал Ромм.
Маневич колебался.
— Будем ставить, — сказал Пырьев тоном хозяина.
Не помню, о чем они еще разговаривали между собой, — я был очень взволнован, а речь, как я понимал, шла о вопросе, не относящемся ко мне. Когда они ушли, Пырьев подвел меня к окну.

— Видишь, дом строится? Квартиру я тебе не дам, а комнату дам.

Мне казалось, что это какой-то сон. Если о работе я еще мог мечтать, то о комнате даже мечтать не мог. Десять лет как кончилась война, а у меня на всей территории Советского Союза не было ни сантиметра собственной площади, я с семьей скитался по углам.

— Ты складно рассказал мне свой замысел. У тебя есть записи?
— Есть, — ответил я. — Я написал сценарий, предлагал его Киевской студии, но директор мне отказал.
— Побоялся?
— Не знаю. Он сказал: «Вас же во ВГИКе учили: сами подумайте, ну зачем нам на Украине верблюды?!» На этот вопрос я ответить не мог.

Пырьев весело рассмеялся, потом серьезно спросил меня:
— Хочешь ставить по своему сценарию?

Я ответил, что хотел бы получить помощь профессионального сценариста. Это первый мой фильм, и если сценарист обогатит сценарий хотя бы двумя-тремя блестками, я буду ему благодарен.
— Хорошо. Пригласим сценариста. Хочешь, пригласим Иосифа Леонидовича Прута?

Я знал, что И. Л. Прут был сценаристом фильма «Тринадцать» Михаила Ильича Ромма. Фильм мне очень нравился, но действие тоже происходило в пустыне. Это обстоятельство меня смутило. Тогда Иван Александрович предложил кандидатуру сценариста Г. Я. Колтунова. Я согласился.

В этот же день были написаны все бумаги, необходимые для перевода меня с Киевской студии на «Мосфильм». Уже через четыре дня я был официально зачислен в штат «Мосфильма».

Чухрай Г. Личность. К 90-летию со дня рождения И. Пырьева // Искусство кино. 1991. № 11.