Генеральным директором «Мосфильма» Иван Александрович стал в счастливое время оттепели. Прирожденный реформатор, вожак, он использовал очередную передышку — после смерти Сталина, ХХ, ХХII съездов, — позвал на студию целое поколение молодых режиссеров, не только вчерашних вгиковцев, но и воспитанников театральных вузов, выдал постоянные пропуска на «Мосфильм», привлек в редколлегии, худсоветы объединений молодежь — критиков, философов, театроведов, писателей. С безумным риском доверялась людям неизвестным — вчерашним студентам — постановка картин. Не один Пырьев, разумеется, творец этого возрождения — пришли ученики Ромма, Герасимова, Козинцева, Бабочкина, Пыжовой, операторы из мастерских Гальперина, Волчека, Головни, драматурги... Но как часто именно Иван Александрович брал ответственность на себя, «пробивал» идеи и кандидатуры, заступался, поддерживал, не чурался вторгаться в темные закоулки отделов кадров, вузовских приемных комиссий. Такое его вмешательство ничего общего не имело с блатом, системой взаимных услуг. Общественное было у наших «стариков» в крови (тут уместно было бы вспомнить и Ромма, Козинцева). Мы от них этот общественный темперамент не унаследовали.

Даже самые молодые мосфильмовцы за глаза называли его Иваном: Иван велел... Иван голову оторвет... Поговори с Иваном... О нем рассказывали анекдоты, байки, не всегда добродушные. Заставить говорить о себе — тоже талант нечастый. ‹…›

Вот надоело ему, что на сеансах в Доме кино полно посторонних — директора магазинов, держатели всякого дефицита... Пырьев, взмокший, дежурит на контроле, лично придерживает за грудки рвущуюся на просмотр публику:

— Член Дома?

— Нет, с собой! — находчиво откликается Иосиф Прут. — А что?

Студентов, между тем, Пырьев пропускал обязательно.

‹…› Или на студии гоняется с палкой за пожарником, нарушившим тишину синхронной съемки...

Он отстроил новые корпуса, павильоны, тонстудии, как хозяин ежедневно ходил по объектам, образно указывая строителям на неприличие невысоких переборок в кабинках туалетов, тесноты творческих буфетов, гримуборных.

Успешно завершались многолетние хлопоты Пырьева и Михаила Ильича Ромма по созданию Союза кинематографистов. При этом и тот, и другой не прерывали работу над большими картинами. Счастливое время. Время надежд.

В отличие от Союза писателей, изначально задуманного, вопреки мечтаниям Горького, как орган партии, собравшей до кучи все разрозненные писательские группы и ассоциации для присмотра за «инженерами человеческих душ», Союз кинематографистов мыслился как объединение противостоящее — как реальная сила, способная отстаивать какие-то принципы, позиции, кандидатуры, фильмы. Так оно и было при Пырьеве и Ромме.

И не их вина, что после них Союз быстро превратился в обычную советскую шарашку, послушно аккомпанирующую солистам с Новой площади и Гнездниковского. ‹…›

Мой скромный дебют связан с Пырьевым... Шла вторая половина пятидесятых годов. Восемь или десять раз переписывал я сценарий «Человек родился», доведя его до полного абсурда, картина то запускалась, то закрывалась.

И вот берется за эту безнадегу дебютант Вася Ордынский. С подачи Пырьева возвращаемся к первому (!) варианту.

Три машинистки в срочном порядке перешлепывают рукопись, тут же в закутке сценарного отдела я торопливо считываю листы, исправляю пропуски и опечатки.

Конец рабочего дня, заходит Пырьев.

— Ну, где сценарий?

— Сейчас, Иван Александрович, дочитываю...

— Давай сюда! — сгреб листы, сунул в боковой карман пальто. — Поехали!

Огромный правительственный ЗиЛ гендиректора заполняется стайкой хорошеньких редакторш сценарного отдела — нас довезут до метро.

Назавтра в четверть девятого утра звонок:

— Жду тебя в девять. Можешь?

У нас ведь считается нормальным, вполне приличным, когда товарищ, по должности обязанный знакомиться с рукописями и решать их судьбу, читает твое сочинение... месяцами. С Пырьевым было так: вечером взял сценарий — утром разговор. Решение. Туда или сюда.

Значит, без трех минут девять вхожу к нему.

Все прочитано самым тщательным образом — на полях пырьевские карандашные пометки, в общем, справедливые, соглашаюсь, возражаю, благодарю... Но вот последние страниц пятнадцать сложены вдвое.

— А это снимать не будем.

— То есть... как?!

— Лишнее. Я два раза прочитал, это не нужно. И домашние мои читали...

— Тогда вообще... не надо... ничего.

Добродушно соглашается.

Пытаюсь пробиться через директорскую категоричность.

— Иван Александрович! Там же мысль — главная!

Он недоверчиво, даже, кажется, вздрагивает испуганно.

— Где у тебя мысль?!

— Ну, вот же! — нахожу нужное место. — И вот...

Иван смотрит.

— А-а... Действительно. Хорошо. Перенесешь... повыше.

— Допустим. А это? Это!!!

— Спокойно... — Читает. — Да... Это нужно. И это — повыше, туда... найдешь место.

И терпеливо переждав паузу, битком набитую моей растерянностью и расстройством, Пырьев собирает листы сценария, с потрясающим дружелюбием сует их мне за пазуху, провожает, обнимает.

— Я тебя прошу, не тяни. В четверг худсовет.

Через несколько дней худсовет. Дружно одобрив какую-то бодрую картину с поющей на подоконнике Танечкой Конюховой, члены совета надевают очки и приступают к разборке моего опуса.

И снова в десятый или двадцатый раз слышу: «Клевета на действительность», «Откуда автор взял?», «Бездушное общество»...

Председательствующий Пырьев, кажется, наслаждается всей этой говорильней, беспечно улыбается, разгуливая по залу. Заметив, что я пятнами покрываюсь, тихо дохожу, наклоняется ко мне и шепчет, приобняв исключительно нежно:

— А ты молчи, так твою так...

Вот так. Я еще должен и молчать. Кляня в душе его, себя, кино, даю зарок: ноги моей больше тут не будет — и уже не слушаю, как стараются наперебой члены худсовета спасти от меня молодежь, народ, кинематограф, учат меня правде жизни. Наконец, кажется, высказались.

Пырьев с чувством удовлетворения благодарно оглядывает зал.

— Все? — И, продолжая улыбаться, твердо: — Значит, так и запишем: запускаем в производство.

И хотя не все в картине получилось так, как хотелось Ордынскому и мне, она шла широко. До сих пор показывает ее телевидение, и зрители хорошо отзываются.

Что же касается загнутых, отвергнутых пятнадцати страничек, Пырьев был прав — финал был там, где он поставил точку, дальше шло дорогое мне продолжение, но другая уже история, которую я тщетно пытался втиснуть в метраж полуторачасового фильма.

Агранович Л. Покаяние свидетеля, или Поиски сюжетов в век чумы. М.: Совпадение, 2010.