Я родился в Сибири, на большой судоходной реке Обь, в селе Камень. Родители мои — коренные сибирские «чалдоны» — крестьянствовали. Кроме работы на полях, отец и мать грузили хлебом огромные баржи.
На высоком берегу Оби, где раскинулось наше село, как многоэтажные дома, стояли гигантские деревянные амбары — элеваторы купцов Второвых, Винокуровых и других. В каждом дворе такого элеватора летом сушилась, проветривалась пшеница. Тысячи пудов ее горами лежали на гладкой, выметенной земле. Сотни женщин деревянными лопатами ворошили, подбрасывали пшеницу вверх. Одной из этих женщин была моя мать.
По узким деревянным лестницам трех- и четырехэтажных амбаров с мешками пшеницы на плечах нескончаемой вереницей шли грузчики. Одним из этих грузчиков был мой отец. В селе он славился как гармонист. В 1904 году, в один из праздников, во время большого гуляния, между грузчиками возникла драка. В этой драке отца убили.
Мать после его смерти оставила меня на воспитание деду — Осипу Ивановичу Комогорову, а сама уехала на заработки по городам Сибири.
С четырех лет до одиннадцати я жил в большой старообрядческой семье деда, а с восьми уже помогал по хозяйству: ездил верхом, гонял лошадей на водопой, пас телят и свиней, работал верховым на сенокосах, жатвах и пахоте.
С весны до осени я вместе с дедом — высоким, коренастым, чернобородым стариком, который в шестьдесят восемь лет обладал редким здоровьем, большой силой и крепкими белыми зубами, — почти безвыездно жил «на пашне», на заимке, как у нас говорили. Дед любил меня и всюду таскал за собой. Мы часто ездили с ним на рыбалку, варили из стерлядей и ершей уху, пели у костра старинные сибирские песни. Дед рассказывал мне про старые времена, когда еще не было железной дороги, когда от Барнаула до Иркутска и обратно приходилось зимой ходить с обозами — обозы везли из Китая чай, шелк. На двухмесячную дорогу дед брал два мешка мороженых пельменей и мешок калачей.
Калачи прямо из печи горячими выносили на мороз, чем надолго сохраняли их свежесть. На постоялом дворе дед клал в кипяток
На масленой в нашем селе, что называется, дым стоял коромыслом. Катание на тройках с бубенцами. Карусели. Блины. Бега, где крестьяне испытывали на резвость своих лошадей, а мы, мальчики, на лихих неоседланных конях мчались, обжигая морозом щеки, по широкой снежной дороге на реке Оби… Целую неделю в селе звучали песни и пьяные разухабистые выкрики. А в последний день масленой, в так называемый «прощеный день», все родственники из ближайших сел съезжались к нам в дом и, становясь на колени, просили друг у друга прощения. «Прости ты меня, Христа ради», — крестясь и кланяясь, говорили одни. «И ты меня прости, Христа ради», — говорили другие… Потом чинно целовались… Шли в церковь, долго молились, а после обедни начиналось заключительное гулянье, которое, как правило, кончалось ссорой, дракой, когда вздымались колья, выворачивались оглобли, звучала ругань, наспех запрягались кони, и родственники, угрожая друг другу, разъезжались врагами до следующего «прощеного дня»…
Наступал великий пост… Долгое говенье… Рыбные, грибные и овощные обеды…
Семья у деда была большая: двое взрослых, еще не женатых сыновей, три дочери (из них две замужние, в том числе моя мать, у деда не жили), моя бабушка, ее сестра — старушка монашка,
В этой большой исконно сибирской семье я работал и учился до одиннадцати лет. Летом по понедельникам мы все, кроме бабушки и ее сестры монашки, чуть свет уезжали на пашню, за
На пашне мы жили в небольшой землянке. Спали как придется, ели из общего котла. Работу начинали с восходом солнца и заканчивали на закате. Меня и моего братишку дед будил, едва начинался рассвет. В нашу с ним обязанность входило найти и пригнать на стан пущенных на траву лошадей. Босые и заспанные, по грудь мокрые от только что выпавшей росы, мы
Зимой я ходил в
Когда я окончил три класса, мать увезла меня в небольшой городок Мариинск, где она жила с мелким торговцем фруктами — татарином Ишмухаметом Амировым.
Жизнь у отчима была тяжелее, чем у деда. Я хотел продолжать учиться в городской школе, но мне не позволили.
Я ездил с отчимом по сибирским селам, торговал на базаре яблоками, бегал за водкой, кипятком, кормил и поил пару лошадей, запрягал их, был кучером, конюхом, «мальчиком на побегушках» и «мальчиком для битья».
Амиров отличался крутым нравом, любил часто и без меры выпивать, а в пьяном виде зверел и начинал избивать мать и меня. Однажды, когда мне было уже двенадцать лет, я не выдержал очередного избиения, схватил топорик для рубки мяса, бросился с ним на отчима и гнал его по улице городка до полицейского участка, куда он скрылся, спасаясь от преследования.
После такого происшествия, свидетелем которому был весь город, жить у отчима мне стало невозможно, и я вынужден был пойти «в люди»…
За три рубля в месяц, пару сапог на год и харчи ездил с татарами, торговавшими мануфактурой по сибирским ярмаркам.
Затем убежал в город Томск. Работал поваренком в ресторане при гостинице. Выносил помои, чистил картошку, нарезал специальным ножом два ведра моркови. Служил я и мальчиком в колбасной лавке. Здесь же спал под визг и беготню крыс.
Торговал в поездах папиросами, а в начале германской войны, кроме папирос, стал продавать газеты и военные «телеграммы». «Телеграммы» я прежде всего прочитывал сам. Однажды, желая быстрее их распродать, я, бегая по городу, выкрикивал сочиненную мной «сенсацию»: «Последние известия! Вильгельм зарезался!
Начитавшись газет и «телеграмм» о героических делах русских солдат в Карпатах, в Восточной Пруссии, о лихом донском казаке Кузьме Крючкове, который на одну пику наколол пять немцев, и о других подобных «героях», я тоже захотел быть одним из них. Зимой, в конце 1915 года, нагруженный своим «товаром» — газетами и папиросами, — я сел в один из воинских эшелонов и поехал на фронт.
Солдатам я роздал бесплатно все папиросы и, очевидно, за такой «щедрый» размах им понравился. Парень я был веселый, смышленый, неплохо пел, плясал, и они, мне думается, полюбили меня — достали мне шинель, дали шапку, надели погоны. Доехал я с ними до Калуги, где, как и они, проходил учебу и жил в казарме военного городка. Однажды по полку вышел приказ: всех добровольцев, не достигших семнадцатилетнего возраста, отправить по домам. И вот накануне отправки нашей роты на фронт, о котором я так мечтал, меня, заявившего, что не имею ни матери, ни отца, отчислили от полка и определили учеником в частную слесарную мастерскую. Хозяин мастерской поставил меня к тискам, дал напильник, и я в течение дня должен был очищать напильником
В мае 1918 года, еще не совсем оправившись от ран, я выписался из лазарета и поехал домой, в Сибирь. Доехать удалось только до Екатеринбурга (Свердловска). По всей Сибирской железнодорожной магистрали шли бои с
Захваченный всеобщим настроением, несмотря на еще не зажившую рану, я тоже вступил в один из отрядов… Это был отряд
Наш отряд с небольшими боями отступал по
Оправившись от болезни, я вступил в ряды Красной Армии и в партию. Сначала был рядовым красноармейцем, а потом — политруком.
Дошел до Омска, откуда был отправлен в Екатеринбург и зачислен на краткосрочные курсы агитаторов. После окончания курсов меня назначили агитатором в политотдел Четвертой железнодорожной бригады. Я усиленно занимался в вечернем народном университете, принимал участие в драмкружках железнодорожного клуба, затем стал учиться в театральной студии Губпрофсовета, которой руководил в то время Лев Литвинов, впоследствии крупный режиссер белорусских театров. В этой студии я встретился и подружился с Гришей Александровым.
Студия наша часто выезжала с ученическими спектаклями и концертами по деревням и заводам Урала. Я стал одним из организаторов Уральского Пролеткульта и, даже когда учился в Москве, не прерывал связь с Уральским Пролеткультом, приезжая туда на каникулы для постановки спектаклей и массовых действ на озере Шарташ.
В Екатеринбурге я месяца три подряд под фамилией Алтайский играл небольшие роли в профессиональной драматической труппе Вольмарда. Затем вместе с Гришей Александровым мы организовали в помещении музыкальной школы театр для детей и при участии учеников нашей студии поставили в нем несколько спектаклей: «Принц и нищий» по Марку Твену, «Тролль с Большой горы», «Отчего вечно зелены хвойные деревья».
Все это происходило в 1919–1921 годах. Я учился, работал, играл в спектаклях, выступал в клубах (читая стихи), был секретарем партийной ячейки, активным организатором субботников и даже… играл в футбол. День мой начинался с
Полуголодный, усталый, я еле добирался до своего угла, который снимал за полпайка, и засыпал с верой в победу мировой революции…
Пырьев И. О пройденном и пережитом. М.: Бюро пропаганды советского киноискусства, 1979.