Таймлайн
Выберите год или временной промежуток, чтобы посмотреть все материалы этого периода
1912
1913
1914
1915
1916
1917
1918
1919
1920
1921
1922
1923
1924
1925
1926
1927
1928
1929
1930
1931
1932
1933
1934
1935
1936
1937
1938
1939
1940
1941
1942
1943
1944
1945
1946
1947
1948
1949
1950
1951
1952
1953
1954
1955
1956
1957
1958
1959
1960
1961
1962
1963
1964
1965
1966
1967
1968
1969
1970
1971
1972
1973
1974
1975
1976
1977
1978
1979
1980
1981
1982
1983
1984
1985
1986
1987
1988
1989
1990
1991
1992
1993
1994
1995
1996
1997
1998
1999
2000
2001
2002
2003
2004
2005
2006
2007
2008
2009
2010
2011
2012
2013
2014
2015
2016
2017
2018
2019
2020
2021
2022
2023
2024
Таймлайн
19122024
0 материалов
Поделиться
Короткое детство
Пырьев о деревне, войне и театре

Я родился в Сибири, на большой судоходной реке Обь, в селе Камень. Родители мои — коренные сибирские «чалдоны» — крестьянствовали. Кроме работы на полях, отец и мать грузили хлебом огромные баржи.

На высоком берегу Оби, где раскинулось наше село, как многоэтажные дома, стояли гигантские деревянные амбары — элеваторы купцов Второвых, Винокуровых и других. В каждом дворе такого элеватора летом сушилась, проветривалась пшеница. Тысячи пудов ее горами лежали на гладкой, выметенной земле. Сотни женщин деревянными лопатами ворошили, подбрасывали пшеницу вверх. Одной из этих женщин была моя мать.

По узким деревянным лестницам трех- и четырехэтажных амбаров с мешками пшеницы на плечах нескончаемой вереницей шли грузчики. Одним из этих грузчиков был мой отец. В селе он славился как гармонист. В 1904 году, в один из праздников, во время большого гуляния, между грузчиками возникла драка. В этой драке отца убили.

Мать после его смерти оставила меня на воспитание деду — Осипу Ивановичу Комогорову, а сама уехала на заработки по городам Сибири.

С четырех лет до одиннадцати я жил в большой старообрядческой семье деда, а с восьми уже помогал по хозяйству: ездил верхом, гонял лошадей на водопой, пас телят и свиней, работал верховым на сенокосах, жатвах и пахоте.

С весны до осени я вместе с дедом — высоким, коренастым, чернобородым стариком, который в шестьдесят восемь лет обладал редким здоровьем, большой силой и крепкими белыми зубами, — почти безвыездно жил «на пашне», на заимке, как у нас говорили. Дед любил меня и всюду таскал за собой. Мы часто ездили с ним на рыбалку, варили из стерлядей и ершей уху, пели у костра старинные сибирские песни. Дед рассказывал мне про старые времена, когда еще не было железной дороги, когда от Барнаула до Иркутска и обратно приходилось зимой ходить с обозами — обозы везли из Китая чай, шелк. На двухмесячную дорогу дед брал два мешка мороженых пельменей и мешок калачей.

Калачи прямо из печи горячими выносили на мороз, чем надолго сохраняли их свежесть. На постоялом дворе дед клал в кипяток две-три пригоршни пельменей, оттаивал на печи калач — и обед или ужин был готов. ‹…›

На масленой в нашем селе, что называется, дым стоял коромыслом. Катание на тройках с бубенцами. Карусели. Блины. Бега, где крестьяне испытывали на резвость своих лошадей, а мы, мальчики, на лихих неоседланных конях мчались, обжигая морозом щеки, по широкой снежной дороге на реке Оби… Целую неделю в селе звучали песни и пьяные разухабистые выкрики. А в последний день масленой, в так называемый «прощеный день», все родственники из ближайших сел съезжались к нам в дом и, становясь на колени, просили друг у друга прощения. «Прости ты меня, Христа ради», — крестясь и кланяясь, говорили одни. «И ты меня прости, Христа ради», — говорили другие… Потом чинно целовались… Шли в церковь, долго молились, а после обедни начиналось заключительное гулянье, которое, как правило, кончалось ссорой, дракой, когда вздымались колья, выворачивались оглобли, звучала ругань, наспех запрягались кони, и родственники, угрожая друг другу, разъезжались врагами до следующего «прощеного дня»…

Наступал великий пост… Долгое говенье… Рыбные, грибные и овощные обеды…

Семья у деда была большая: двое взрослых, еще не женатых сыновей, три дочери (из них две замужние, в том числе моя мать, у деда не жили), моя бабушка, ее сестра — старушка монашка, какой-то дряхлый старичок — дальний родственник бабушки, я и мой двоюродный брат, старше меня года на два — тоже Ванька, которого, как и меня, мать оставила деду, а сама уехала на заработки.

В этой большой исконно сибирской семье я работал и учился до одиннадцати лет. Летом по понедельникам мы все, кроме бабушки и ее сестры монашки, чуть свет уезжали на пашню, за тридцать-сорок километров от села, и работали там до субботы.

На пашне мы жили в небольшой землянке. Спали как придется, ели из общего котла. Работу начинали с восходом солнца и заканчивали на закате. Меня и моего братишку дед будил, едва начинался рассвет. В нашу с ним обязанность входило найти и пригнать на стан пущенных на траву лошадей. Босые и заспанные, по грудь мокрые от только что выпавшей росы, мы почему-то всегда находили спутанных коней, где-нибудь спрятавшихся от нас в березняке или овраге, снимали с их ног волосяные путы, надевали на двух самых быстрых недоуздки и, с трудом взобравшись на лошадей, покрикивая, как взрослые, гнали весь небольшой косяк к водопою, а оттуда прямо на стан. ‹…›

Зимой я ходил в церковно-приходскую школу, ездил с дядей Васей на луга за сеном, помогал кормить скот, катался на самодельных деревянных коньках и пел в церковном хоре.

Когда я окончил три класса, мать увезла меня в небольшой городок Мариинск, где она жила с мелким торговцем фруктами — татарином Ишмухаметом Амировым.

Жизнь у отчима была тяжелее, чем у деда. Я хотел продолжать учиться в городской школе, но мне не позволили.

Я ездил с отчимом по сибирским селам, торговал на базаре яблоками, бегал за водкой, кипятком, кормил и поил пару лошадей, запрягал их, был кучером, конюхом, «мальчиком на побегушках» и «мальчиком для битья».

Амиров отличался крутым нравом, любил часто и без меры выпивать, а в пьяном виде зверел и начинал избивать мать и меня. Однажды, когда мне было уже двенадцать лет, я не выдержал очередного избиения, схватил топорик для рубки мяса, бросился с ним на отчима и гнал его по улице городка до полицейского участка, куда он скрылся, спасаясь от преследования.

После такого происшествия, свидетелем которому был весь город, жить у отчима мне стало невозможно, и я вынужден был пойти «в люди»…

За три рубля в месяц, пару сапог на год и харчи ездил с татарами, торговавшими мануфактурой по сибирским ярмаркам.

Затем убежал в город Томск. Работал поваренком в ресторане при гостинице. Выносил помои, чистил картошку, нарезал специальным ножом два ведра моркови. Служил я и мальчиком в колбасной лавке. Здесь же спал под визг и беготню крыс.

Торговал в поездах папиросами, а в начале германской войны, кроме папирос, стал продавать газеты и военные «телеграммы». «Телеграммы» я прежде всего прочитывал сам. Однажды, желая быстрее их распродать, я, бегая по городу, выкрикивал сочиненную мной «сенсацию»: «Последние известия! Вильгельм зарезался! Франц-Иосиф утопился! Султан повесился!.." Проходящий мимо пристав грозно окликнул меня, выдрал за уши и угрожающе дал понять, что я кричу нечто опасное…

Начитавшись газет и «телеграмм» о героических делах русских солдат в Карпатах, в Восточной Пруссии, о лихом донском казаке Кузьме Крючкове, который на одну пику наколол пять немцев, и о других подобных «героях», я тоже захотел быть одним из них. Зимой, в конце 1915 года, нагруженный своим «товаром» — газетами и папиросами, — я сел в один из воинских эшелонов и поехал на фронт.

Солдатам я роздал бесплатно все папиросы и, очевидно, за такой «щедрый» размах им понравился. Парень я был веселый, смышленый, неплохо пел, плясал, и они, мне думается, полюбили меня — достали мне шинель, дали шапку, надели погоны. Доехал я с ними до Калуги, где, как и они, проходил учебу и жил в казарме военного городка. Однажды по полку вышел приказ: всех добровольцев, не достигших семнадцатилетнего возраста, отправить по домам. И вот накануне отправки нашей роты на фронт, о котором я так мечтал, меня, заявившего, что не имею ни матери, ни отца, отчислили от полка и определили учеником в частную слесарную мастерскую. Хозяин мастерской поставил меня к тискам, дал напильник, и я в течение дня должен был очищать напильником какие-то небольшие стальные детали. Спал я тут же, в мастерской, на полу, вместе с еще одним пареньком-учеником. «На прокорм» хозяин выдавал нам в день по пятаку. Проработав в мастерской около недели, я не выдержал и бежал обратно в полк, в свою роту. ‹…›

В мае 1918 года, еще не совсем оправившись от ран, я выписался из лазарета и поехал домой, в Сибирь. Доехать удалось только до Екатеринбурга (Свердловска). По всей Сибирской железнодорожной магистрали шли бои с бело-чехами. Стали формироваться красногвардейские отряды…

Захваченный всеобщим настроением, несмотря на еще не зажившую рану, я тоже вступил в один из отрядов… Это был отряд анархистов-максималистов. Анархисты мне нравились не за идеи, которых я не знал, а за то, что на каждом из них было навешано много разного оружия. Помимо кавалерийских карабинов, у всех у них были маузеры или кольты…

Наш отряд с небольшими боями отступал по Горно-Благодатской железнодорожной ветке к Перми. Вскоре я заболел тифом и был эвакуирован из Перми в Вятку.

Оправившись от болезни, я вступил в ряды Красной Армии и в партию. Сначала был рядовым красноармейцем, а потом — политруком.

Дошел до Омска, откуда был отправлен в Екатеринбург и зачислен на краткосрочные курсы агитаторов. После окончания курсов меня назначили агитатором в политотдел Четвертой железнодорожной бригады. Я усиленно занимался в вечернем народном университете, принимал участие в драмкружках железнодорожного клуба, затем стал учиться в театральной студии Губпрофсовета, которой руководил в то время Лев Литвинов, впоследствии крупный режиссер белорусских театров. В этой студии я встретился и подружился с Гришей Александровым.

Студия наша часто выезжала с ученическими спектаклями и концертами по деревням и заводам Урала. Я стал одним из организаторов Уральского Пролеткульта и, даже когда учился в Москве, не прерывал связь с Уральским Пролеткультом, приезжая туда на каникулы для постановки спектаклей и массовых действ на озере Шарташ.

В Екатеринбурге я месяца три подряд под фамилией Алтайский играл небольшие роли в профессиональной драматической труппе Вольмарда. Затем вместе с Гришей Александровым мы организовали в помещении музыкальной школы театр для детей и при участии учеников нашей студии поставили в нем несколько спектаклей: «Принц и нищий» по Марку Твену, «Тролль с Большой горы», «Отчего вечно зелены хвойные деревья».

Все это происходило в 1919–1921 годах. Я учился, работал, играл в спектаклях, выступал в клубах (читая стихи), был секретарем партийной ячейки, активным организатором субботников и даже… играл в футбол. День мой начинался с шести-семи часов утра и кончался в два часа ночи…

Полуголодный, усталый, я еле добирался до своего угла, который снимал за полпайка, и засыпал с верой в победу мировой революции…

Пырьев И. О пройденном и пережитом. М.: Бюро пропаганды советского киноискусства, 1979. 

Поделиться

К сожалению, браузер, которым вы пользуйтесь, устарел и не позволяет корректно отображать сайт. Пожалуйста, установите любой из современных браузеров, например:

Google Chrome Firefox Opera